То есть в общем виде цель комиссии была совершенно ясна: найти какие-то неисправности и придраться к ним. Оттого была совершенно ясна и обратная цель офицеров 3-й батареи: все возможные неисправности всеми средствами скрыть. Цель была: чтобы комиссия уехала и оставила их в покое. И к этому капитан Сохацкий не должен был призывать взводных, они и так прекрасно понимали. Незадача была в другом: что самые хитрые комиссии стараются обходить старших и даже младших офицеров, а промахи ловить у унтер-офицеров и нижних чинов.
— Пододвигайте смышлёных! Угадывайте, что именно надо, и таких пододвигайте. Тут очень легко спутать, не с той стороны козыри подкинуть. Ба! А почему вы все без шашек, господа офицеры?!
Но как раз бежал телефонист, с сообщением, что построение производить без личного оружия. (И капитан Сохацкий сам поспешно отстёгивал свою шашку). И даже — вообще не строить, потому что в батарее ничего о комиссии не знают.
Итак, все должны были ходить как бы по своим утренним, до начала занятий, делам. (Спотыкаясь, каждый выполнял последние приказания унтера). С неестественной свободой разошлись и командиры взводов.
Но уже через две минуты Сохацкий, прогуливаясь, увидел внезапно для себя подъезжающую комиссию: она не поместилась в одном автомобиле и ещё сзади скакали верхами инаркор и бригадный адъютант. (От фольварка Узмошья не было и трёх вёрст до их батареи, тут ходили пешком или катали на дрожках, лёгкая прогулка, автомобиль подали для важности).
Капитан Сохацкий, радостно изумлённый, вподбежку бросился встречать приезжих, но ещё прежде, чем поднял правую руку для отдания чести и рапорта, махнул-дрягнул левой рукой, и фельдфебель не пропустил этого движения, и трубач заиграл: сигнал построения — и весь состав батареи при полной для себя неожиданности чрезвычайно мгновенно и в довольно приличном внешнем виде построился повзводно в две шеренги позади линии своих орудий, замаскированных свежими сосновыми ветками.
Инаркор и бриг-адъютант лихо спрыгнули с коней (подбегнуто было принять у них поводья), а комиссия стала с неудобством вытягивать ноги из автомобиля.
Петербургский генерал разочаровал: не во фронте и нескладно он принял рапорт капитана, внезапно снял фуражку и носовым платком вытер лоб и темя (обнаружилась узкая голова с заморщенным лбом и залысинами далеко наверх). Не было в нём не только важного генеральского, но даже устойчиво-офицерского: шинель не сливалась с фигурой, а висела на нём, и усы были малозаметные, так что лицо казалось голо.
Зато полковник из Упарта был высоченный красавец с двумя холёными отдельными зеркально ровными бородами, отходившими от вертикали каждая на 45 градусов, а друг от друга — на 90. Со своей высоты взирал он на всех подавительно-проницательно, что все тут мошенники, приготовились его обманывать, но он их сейчас разоблачит.
А ещё был штабс-капитан — молодой, подвижный, устоять не мог, куда-то порывался.
И ещё был тихенький поручик. Этот сразу достал большой блокнот и приготовился записывать.
Вот от этого блокнота очень падало сердце.
Генерал побрёл, полковник зашагал, штабс-капитан заподпрыгивал в сторону батареи, — и все остальные за ними. И осмеливаясь, по долгу, их обогнать, капитан Сохацкий забежал вперёд, скомандовал батарее тонко-высоко: “смир-рна! равнение на... ! господа офи...”, — и ещё раз напряжённо отрапортовал петербургскому генералу.
Генерал даже и рукой замахал, стеснённый такой ненужностью. Из кармана вынул, надел пенсне, невнимательно оглядел строй, более внимательно — первую пушку первого (чернегиного) взвода и обернулся к свите:
— Э-э... стало быть, с какого времени они непрерывно в боях?
Инаркор наклонился к нему и шепнул:
— Да вольно, вольно, конечно! — улыбнулся генерал строю, прямо солдатам, минуя батарейного командира. — Вольно, голубчики.
Капитан Сохацкий подал “вольно!” и прислушался, ещё вытягиваясь, о чём толковали в свите.
Пока так все стояли на своих местах — подвижный штабс-капитан уже отскочил от них, вспрыгнул на сошку первого орудия, снял чехол, открыл казенную часть, пригнулся и заглядывал в ствол орудия, на просвет.
О чём бы там ни толковали в свите, несомненно стало, что комиссию интересуют именно орудия. (Да хорошо ль почистили каналы последний раз?..)
Комиссия там и сгрудилась, куда подошли близ 1-го взвода, капитан Сохацкий как-то виновато отвечал на вопросы (и в большой блокнот уже сразу записывалось), а младших офицеров не подозвали. Ещё Чернеге поблизости должно было быть слышно, а Лаженицыну к 3-му — ничего.
А штабс-капитан тем временем перелез с первого орудия на второе и заглядывал в него.
Солдаты заметили, что офицеры взволнованы, и сами были многие неспокойны (от комиссий никто никогда добра не ждёт). Самоотверженный Жгарь стоял в первой шеренге вылупленно, всё равно смирно. На беду в первую же шеренгу почему-то попал Сарафанов, с распущенным-таки ремнём. Позади него лениво-иронично стоял Бару, тяжестью на одну ногу. И из задней же шеренги в черно-блестящих глазах Бейнаровича сверкало открытое удовольствие, что офицеры влипли в неприятность.
Вдруг полутораростовый двухбородый красавец-полковник отделился от комиссии и крупными шагами пошёл сюда, на левый фланг — так быстро, что Лаженицын заметался, не надо ли опять “смирно” подать, но вовремя вспомнил, что при общем строе и при высшем начальстве нельзя.
Однако породистый полковник совсем и не заметил, был ли тут какой офицер при взводе. Замедляя шаг, он умными, очень зоркими глазами осматривал, осматривал солдатские лица, и остановился именно против Жгаря — во всё значение своего роста, звания и положения остановился против ничтожного замуторенного нижнего чина — и ласково спросил:
— Скажи, братец, вот когда стреляют из пушки, — бывает ствол такой горячий, чтоб дотронуться нельзя?
Никогда во всю жизнь со Жгарём один на один не разговаривал полковник, да ещё такой барин! Жгарь вытянулся, вылупился, голову закинул, а выговорил — из последних сил:
— Так точно!
— Ну, как горячий? — ещё мягче, успокоительнее спрашивал коварный полковник. — Если шапку на ствол положить — задымится?
А у Жгаря ещё и речь была невнятная от рождения, даже когда не волновался, его понимать — привычку надо иметь. Выпалил ответ — не понял полковник. Но опять же — к нему, терпеливо. И тогда понял:
— Никак нет, шапку на пушку — не велено класть!
— Ну, а если всё-таки положить? — улыбнулся полковник.
— Никак нет, строго не велено! — теперь уж упёрся Жгарь, как если б неоднократно был такой приказ по батарее.
Лаженицын быстро думал, ловил поймать — в чём же смысл?
А Бейнарович, стоя более чем “вольно”, ещё более переняв и всю вольность момента, из задней шеренги злорадно посмотрел на своего подпоручика и так же вольно придумал сам выступить:
— Загорится!
Полковник оглянулся, нашёл, кто поддержал:
— Когда сразу подряд много стреляете?
— Ну да!
— А сколько от выстрела до выстрела?
Бейнарович не нашёлся, так он не был готов, от и до.
Полковник вёл глазами дальше, да кажется на. Бару. И — ему конечно, увидя на шинели университетский значок:
— Сколько делаете выстрелов в минуту, когда густая стрельба?
Ему, конечно, но Бару, поскольку его по фамилии не назвали, сделал вид, что это не к нему, стоял безучастно, тяжесть на одну ногу и глаза в сторону.
А Сарафанов, наискосок от него, понял так, на беду, что это его спрашивают. Встрепенулся, закинул подбородок, как подстреленный, и залопотал жалостно:
— Никак нет, ваше высокоблагородие, не можем знать минуту!
— Не знаешь — минуту? — удивился полковник.
Сарафанов держался против настойчивого барина:
— Минуту — никак не знаем, ваше высокоблагородие!
А и в самом деле — откуда же знать им минуту? Часов не носившим сроду, откуда им знать господскую какую-то минуту?
И цену её.
Проницательный полковник ещё повёл взглядом по шеренгам, остановился на чёрном кругленьком Мотеле Каце с услужливыми глазами.
— Скажите вы, бомбардир.
Кац, польщённый вниманием и стараясь не уронить доверия, и сколько можно подтягиваясь:
— Выстрела три-четыре, ваше высокоблагородие.
— А не больше?? — поощрял его, удивлялся, настаивал полковник.
А дотошный штабс-капитан уже лазил тут, за спинами 3-го взвода.
Кац был природный дипломат, и так искал ответить, чтобы всем было хорошо — и самому Кацу, и этому полковнику, и своему подпоручику, и всей батарее. Он успел взглянуть и на подпоручика, но не получил указания.
— Н-ну... м-может быть... и пять.
— Только пять? — совсем недоволен был полковник. — А когда команда “ураганный огонь!”?
— Н-ну... тогда... конечно... больше, — постепенно уступал Кац.
— А бывает такая команда — “ураганный огонь”? Или — “барабанный”? — спрашивал полковник уже не Каца одного, уже весь строй. И даже нависал над ними, явно настаивал, что так надо ответить. — Десять выстрелов в минуту — бывает?
— Бывает! — решительно победно крикнул Бейнарович.
Ответы не ответы, но мычание по строю раздалось. А всё же ясно не подтвердил больше никто.
Как будто ничего зазорного для батареи, если много стреляет, а на всякий случай — не отвечать: от начальства всё равно добра не может быть.
Подпоручик с опозданием начал подозревать ловушку полковника и готовился возразить, вместе с тем и робел, как перебить его, будет ли это по уставу.
Но тут от первого взвода донёсся сильный, не по-военному, а природно и насмешливо сильный голос Чернеги. Что он сказал — Саня пропустил, но там в ответ раздался взрыв смеха главной группы, и сразу же петербургский генерал позвал некомандным доброжелательным голосом:
— Господа офицеры, пожалуйте сюда!
Проницательный полковник недоволен был, он ещё хотел тут поспрашивать. Но пришлось идти.
И с шестой уже пушки соскочил проворный штабс-капитан.
— Нет, — досмеивался инаркор после Чернеги, — такой команды — ураганный, барабанный, у нас в корпусе никогда не бывало.