Да что ж нависает он, молчит? Хотя бы помог вопросом, звуком, поощрением!
Но когда уже научаешься эти камни вытягивать крюком срывчатым — в сухом горле свободнеет речь и рассказ исповедный ускоряется. И сумятно спешишь выхватывать и называть свои предательства (свои! вот только что винила его, но это ложно!) — называть уже и по второму разу (а все оказались напрасны! все впустую! все не приняты!) — второй раз по этому месту — или это новое место — или это не второй раз? — да, второй раз предала! — уже не жизнь твою, а память свежую, неостывшую — ещё могилка не уряжена, будет ждать убора до весны — а мысли мои о ком опять? — опять о нём, опять о нём! — вот почему побежала, между вспышками, безумея, уклоняясь, где б не обжечься, а то и прыгая через огонь, не зная прямой, которой и нет, и по той же калёной земле, жгут подошвы, возвращаясь на то же место, — мне пальцы сбивал, отстань, оторвись, — шесть лет о нём и опять о нём, — спалила сына и, траура не доносив, — вот он, пятый, наносится как смерч, — вот когда камня не вытянуть, пылает!! Сама обуглена, а вьётся неупускаемо, огненной змейкой: ещё зародить! от него — зародить! он этой радости не знал — вместе!
И что б сейчас священник ей ни возразил, ни запретил, простил не простил, — она с ужасом видела, что обречена ему.
Но — ещё снова от кого-то отталкивать? отбирать, отнимать? Нет шагов по земле — не по людям? По траве, по земле — нет шагов, не бывает?
И — как зыбка земная кора! Везде, под каждым шагом плавится! Нигде не пробежать, не провалясь!
А пока меж огнями металась — обронила крюк, ушатнулась от колодца — да не грохнулись камни все туда опять?! О, Боже, помоги! Ты видишь, я выбраться хочу! Я хочу перемениться! Но слишком много бед...
И куда докарабкалась на изволоке, там и сникла, виском о распятие, исчерпав свои малые силы, одночеловеческие.
Молчала.
И на голову ей легла тканая тяжесть, затемнив последнее, что ещё видела. И через ткань слышные касанья крестящей руки.
И голос — необыденный, способный вскинуться за тысячу грудей под купол, молить, страдать, каяться, — а сейчас негромкий, для неё одной, но и со всем тем подкупольным значением:
— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия...
Она — всё своё выкрикнула, как ни ужасно, она всё своё сделала, она была и прижата, виском к распятию, и бездыханна. Но — другое Дыхание, но Дух — плавал над ней и трепетанием проникал в неё.
— ...да простит ти, чадо, вся согрешения твоя. И аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною...
Он — не власть подчёркивал, но недостойность. Над её сокрушённым трудом он сокрушённо свидетельствовал о прощении.
— ... прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...
Он так веско, глубоко выговаривал, будто знал и взвесил ещё много подробностей, ею не сказанных, и, всё оценив, — уверенно прощал однако.
Но сама Зинаида не так поняла, что всё прощено, забыто и кончено. А — что труд её был не напрасен.
Что сдвинуто с места — то не остаётся вовсе на прежнем.
Однако — был же и вопрос у неё. Или она, в прыжках от ожогов, не выразила?
Он снял епитрахиль — и она поспешно подняла освобождённую голову, взглянула на отца Алония.
Увидела взгляд его прямой, лицо прямое, лобастое, твёрдое, безлукавое, — он понял вопрос её, понял, не скрывал.
Но — разведенными твёрдыми пальцами снова наклонил её голову, не тяжко, но властно.
Не сразу поняла: к евангелию.
Поцеловала древне-бордовый переплёт с полустёртым рельефом рисунка.
Не покидая водительствовать пальцами — передвинул её голову к распятию.
Прильнула к его серебру.
И снова вскинула голову со своим неостывшим вопросом.
С непроливаемой влагой смотрели глаза отца Алония.
Он — сказал своё обязательное, он — не должен был говорить больше. Но она ждала, вскинутая, ещё отдельное что-то для себя.
Шевельнулись крупные губы его из темно-русой поросли:
— В каждого из нас заложено таинство большее, чем мы предполагаем. И в общении с Богом доступно нам его разглядеть. Научись молиться. Истинно, ты сможешь.
Но ещё пока она не умела! И это не был для неё ответ.
Со скорбным сочувствием смотрели его серые глаза. И он не уклонился продолжить:
— Нет в мире болей больнее семейных, струпья от них — на самом сердце. Пока мы живы — наш удел земной. Редко можно за другого определить: “вот так — делай, вот так — не делай”. Как велеть тебе “не люби”, если сказал Христос: ничего нет выше любви. И не исключил любви — никакой.
1971-1973 — Подмосковье
1975 — Нагорье Цюриха
1979-1981 — Вермонт