Глаза Алины загорелись — и лицо сразу посвежело, стало не вялым, не больным, — удивительно быстро у неё лицо менялось! Ну, хоть здорова! Опоздал, только-то?
Держал её за плечи, перед собой, уверенней.
Десять дней вместо четырёх, да. Но — головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. (Мало, где ж — неделя?) И в министерстве... Сперва обещали, тянули. (Ещё мало). Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой. (Может, Ставка её хоть чуть порадует? Нисколько. И это ещё она не сообразила, что из-за Ставки придётся сейчас и уехать раньше).
Георгий говорил горячо и старался честно, прямо смотреть ей в глаза, не увиливать. Это — первый раз ему так досталось, невыносимо. И чувствовал, что краснеет, заметно покраснел. Ну, всё! Догадалась...
Уголки глаз её сжались — усмешкой? подозрением?
— Я тебе телеграфировала приехать — как?
— Не позже как за день.
— А — ты?
— Я — за день и приехал.
— Это называются — за день? Вечером накануне — это за день?
Она — раненая была, она остро страдала, бедняжка, но — о-о-о! — с Георгия снималось шеломящее первое впечатление, что она всё узнала. Если обида только в задержке перед днём рождения — это мы как-нибудь выправим. День рожденья — это мы перестоим.
— Я так понял: “за день” — значит не в тот день... Прости! — Он поднял её невесомые тонкие кисти, приложился к одной, и к другой.
Да, день рождения — высший, светлый день (именины не так, она не любила свою святую), но в их годовом кругу и ещё с полдюжины высших, светлых, ритуально-священных, целый частокол. И он же не пропустил!
Она горько усмехнулась:
— Приехал!.. Спасибо! Когда уже гости отменены.
Нет, всё оказывалось не так страшно.
— Ну, не поздно — с утра позвать их опять?..
Она смотрела горестно-осветлёнными глазами, с истаивающим беззащитным слоем — взглядом, испытующим самую душу его:
— Не поздно? Ты думаешь?.. А письмами — ты не мог подкрепить свою Жемчужинку? Почему — письма были такие короткие, небрежные?
Да! Простое благоразумие: написал бы — и всем бы легче. В этом он несомненно был виноват. Но тем расположенней и просил прощения.
Однако: просил — не слишком руками, не притягивая больше и не целуя: от того, что она не знает, — теперь качнуло его: что ведь подкатывает ко сну, что неизбежно сейчас — ложиться. А — дико вдруг, противочувственно, противоестественно показалось.
А — час поздний, он оч-чень устал, он вида этого себе ещё добавил.
Но — не оказалось и нужно. Алина гордо подняла голову — не больную, не измученную, и глаза в глаза сказала, как отпечатала:
— День рожденья — ты мне испортил. И — какой!
Отвернулась, вынув бока из его послабевших касаний, прошла щёлкающими шажками по паркету, ушла в спальню и слышно повернула дверной приготовленный ключ.
Всё опять омрачилось, испорченное, запутанное, — на завтра.
Но — и облегчилось: о, как привольно, как свободно спать одному! и совсем не надо притворяться! И как выспаться можно здорово.
Хотел бы поужинать — полезть в буфет? на кухню пойти? — нет, безопасней лечь скорей да свет потушить тоже, чтоб не переигрывать разговора.
Последнюю папиросу — в темноте.
Отчасти этот день рождения и очень кстати подкатил. Позорно было так отвечать Гучкову, но может быть обидней было бы ему услышать, что не о солдатах русских он думает. Да как можно было и ждать, что он думает о чём-нибудь, кроме блистательной победы? И куда ж бы Гучков его завёл?
Да разве к этому Георгий шёл? Неужели?
Очень легко ошибиться в тех, с кем думаешь будто заодно.
Такой же откол и с Шингарёвым...
Да даже ещё и не вчера у Кюба, а только в обратном поезде окончательно понял Воротынцев эту ловушку: и Государь беспредельно предан союзникам за счёт русской крови, и кадетская оппозиция, и заговорщики, — тем же союзникам, той же ценой.
Помнилось — совпало, и тут же разошлось.
Он не нашёл, куда себя применить.
А тут теперь ещё: как же с Алиной дальше?..
И до чего противно лгать лицом, руками. И — подло к ней.
Выдержать это долго будет невозможно. Надо улизнуть да съездить в Ставку.
Её страдания за эту неделю не подлежали такому простому прощению. Не просто памятный день, не просто праздник, но — символ, что мы вместе.
После того вечера у Мумы, когда Георгий, почти ничего и не сказав, не сделав, неожиданно так всем понравился, и Сусанна и другие заказывали видеть его на обратном пути ещё, Алина и придумала: широко собрать гостей на свой день рождения и уж тут он им нарасскажется вдоволь. И уже объявлено было всем.
Но когда он замолчал, оборвал, растоптал — да разве бы она ждала пассивно эту неделю? Да в её характере — ринуться, броситься и прояснить! На второй день его опозданья она уже взяла билет в Петроград — и настигла бы его там, и он не так бы извинялся! Но вдруг — занемогла, озноб, насморк, голова, лежала без аппетита, и уходили последние дни уверенности. И осталось, из гордости, отменить гостей самой, придумать, что они решили отметить день уединённо, не в Москве. И теперь возобновлять не то, что было поздно, а — невозможно.
За войну бесконечно огрубел Жорж и одичал. Это ещё и в прошлом году открылось, когда она ездила к нему в Буковину. Там тоже день рожденья — да какой? круглый, тридцатый! — уныло прошёл. Забыл муж, как это было у них лелеемо, излюблено, все семейные годовщины: день объяснения, день первого поцелуя, день обручения, день свадьбы. Он отупел, а её женская долгая задача — смягчать его и возвращать в человеческое состояние.
Была интересная лекция одного музыковеда, он объяснял: в том и верен психологической правде Пушкин, что Германн у него ничего не ощущает, кроме карт, Лиза для него — только ключ в дом. А братья Чайковские добавили любовь к Лизе, и это совсем неправдоподобно, и так развалился ясный сюжет.
Может быть, Жорж и есть — пушкинский Германн, только карты у него — топографические?
Можно и так, конечно, принять, что ничего особенного не произошло. Он непростительно задерживался, но всё-таки вернулся, всё-таки накануне.
Да разве Алина хотела ссор, объяснений? Она любила гармонию в семейных отношениях, любила стройность созданного ею порядка, быта, внешней жизни. Но для этого надо уверенно чувствовать, постоянно знать, что ты — ценима.
52
Именно утреннее солнце попадало к ним в два окна из-за Москва-реки. Последние дни были пасмурные, холодные, да и вся эта осень ненастна, — а вот в алинин день рождения с утра выглянуло солнышко. Добрый признак! Символ! Надо снимать с сердца тяжесть. Всё бы плохое закончилось вчера, а сегодня быть бы одному хорошему, Алина не хотела быть злопамятной.
Вышла из спальни — одетая по шею, в высоком воротничке.
И Георгий уже был подбрит, одет по форме, при портупее, и сидел ждал в гостиной. Когда хочет нравиться — он очень мил бывает, откуда-то и галантность появляется. Встал — и навстречу шёл, улыбаясь добро. И нёс — подарок.
Поцеловал, обнял неясно.
Подарок — невесть какой, не что-нибудь задолго готовленное, а сейчас в Петербурге купленный — растяжной фигурный золотой браслетик. В милом футлярчике.
Сам и на руку ей надел.
От ссор, от обид — продолженья хорошего не бывает. Обижаться и не хотелось, хотелось света на сердце. Какой есть, какой умеет быть, — что ж на него обижаться.
Скоро звала его завтракать китайским колокольчиком.
Тихо, уютненько завтракали. Вот светило солнышко — Алина уже и рада, как птичка. Твой единственный, особенный день. Надо сегодня быть весёлой и счастливой.
— Но, Жорж, ведь я всем объявила, что мы с тобой сегодня в отъезде. Теперь никак нельзя оставаться, надо уехать.
Подвинул бровями. Не очень хотел.
— Уж теперь соберём гостей в другой день. По лбу у него пробежала хмурь.
— Медведь! Тебе бы только за письменным столом сидеть. Сам виноват, что опоздал. Да и погода! Поедем за город!
— А — куда?
Стали перебирать. Хотела бы Алина, так, чтобы там гостиница была или пансион, можно было бы и переночевать.
— А может — в С*? Вот находка! На озеро, в С*!
— Ну, какое там озеро? Пруд.
— Ты его раньше озером называл!
Согласились.
Но как ни живенько подхватились, собрались, а из дому выходили — солнце уже замутнилось. И дальше натягивало, натягивало серого опять.
Однако наперекор погоде, наперекор потере гостей и весёлого вечера — решила Алина не дуться, не обижаться, чтобы было всё равно хорошо! Должен он и жену почувствовать когда-то, ведь на войне опять зачерствеет.
Но ехали в дачном поезде — задул резковатый ветер, стал протягивать тучки быстро-быстро — серые, тёмные, дождевые.
Чтобы отвлечься, предложила Алина такую игру: вспоминать все именины их обоих, все годовщины венчанья, Рождества и Новые года: в каком месте, при каких обстоятельствах, с кем праздновались.
Вспоминали, но больше Алина. Жорж как-то пассивно. И, заметила она, ещё раньше с утра и сейчас, что время от времени он тяжело-тяжело вздыхал.
— Ты почему так вздыхаешь?
Он удивился:
— Разве? Я не заметил.
— Очень тяжело. Ты так — после Восточной Пруссии, сколько в Москве тогда побыл, — вот так всё вздыхал.
Удивился, покрутил головой.
Пожалела его. Лечила его рукой к руке:
— Неприятностей много? Неудачно съездил?
Хмурился:
— Д-да, в общем... да... Неудачно.
Задумывала Алина — покататься по озеру на лодке. Куда там! — и лодки все на берегу, перевёрнуты, без вёсел, и мрак такой на небе, на воду не захочешь.
А так хотелось необычного чего-то!
Только с пансионом повезло: не закрыт, свободен и кормят. Номеров было много, выбрали на втором этаже хороший угловой, одно окно на еловый лес, а из другого и озеро видно. И тепло в номере. И горничная из коридора снова затопила голландскую печь, дрова здесь вольные, не как в городе. Остаёмся ночевать, браво! Уютненько будет!