Отозвался Котя, не выдержал:
— Бросай ты, Санька, все эти бредни, какое ещё Царствие Божье? Можно было об этом лепетать в студенчестве, пока мы были щенки и войны не видели. А теперь третий год вся Европа друг друга месит в крови и мясе, травит газами, плюёт огнём, — неужели похоже на приближение Царства Божьего? Смотри, нас ухлопают раньше, нас с тобой!
*****
Многоуважаемая ........................ (фрау, фройляйн) !
К большому своему сожалению комендатура лагеря Альтдамм должна сообщить Вам, что Ваш ............... (муж, отец, сын, брат, жених) военно-пленный ......... (фамилия, имя) родившийся ...... ля 18... года, скончался ...... ря 1916 года в местном лазарете от ......... и был похоронен на местном кладбище со всеми христианскими обрядами.
Комендант, подполковник .............
г. Альтдамм, ...... ря 1916
56
Так и заснули Саня и Котя, с недоумением друг ко другу. А проснулись — начало дня, бодрость, знакомое дружеское пофыркивание, до пояса голые выскочили наружу, а там — заморозок, солнце восходит, ледяной водой из кружек поливали друг другу спины. И недоумения уже не оставалось, да и времени на него, — звали дела, распорядок. И в конце концов, если голову не суждено сохранить, так что ж её и натуживать? А-а, всё разберётся, быть бы живу.
Цыж принёс гречневую кашу — упаренную, выдержанную, зёрнышко к зёрнышку и пропитанную сальным духом. Дружно загребали деревянными ложками.
Тут прибежал телефонист командира батареи и предупредил господ офицеров, что звонили из штаба бригады — какая-то комиссия к ним едет, чтобы приготовиться. А — в чём приготовиться? Не знаю. Да тебе-то кто велел? Старший телефонист. Смеялись.
Рассказал Котя в лицах, как приехал капитан-генштабист и гонял при младших старого полковника вопросами: как тот будет газовую атаку отражать? как — если что?.. И сам сиял скромностью. А старый честный полковник в три пота изошёл: в боевой обстановке всегда он знал, что делать, а вот перед этим хлыщом в сверкающих ремнях... Смешно-смешно, но кого Котя не любил, это генштабистов: воображают чёрт-те что, боги войны, как будто можно теорию этой неразберихи понять, знать и направлять. Да кто что может заранее предсказать, если поведение роты зависит от того, как один солдат споткнётся?
Нет, не дали спокойно чаю допить — вызывает господ офицеров капитан Сохацкий! Коть, ты не уезжай, мы быстро!.. Нет, братцы, вас сейчас замотают, желаю удачи! Где там мой вестовой, кони?..
Так и расстались не толком, не проводил Саня Котю, обнялись наспех, не объяснились о вчерашнем — да и что ж тут? Всякое между ними бывало...
Капитан Сохацкий, старший офицер батареи, ещё рослей их батарейного командира, длинноногий как артиллерийский измеритель, в пехотные окопы хоть и не ходи, наблещенный от сапог до кокарды, ждал их у высокого пня, ногу одну вознеся на пень, как другим недоступно, нервно перебирал темляк шашки и озирался, озирался тревожно по батарейному расположению, будто ждал атаки вражеской цепи. Так. Он вызвал их насчёт комиссии, а подполковник Бойе, к сожалению, в командировке, в ответственные минуты всегда вот так... Известно только, что: один генерал, один полковник, и что — теоретики, но какие теоретики, не сказано. Боже мой, и надо же было именно с 3-й батареи начать!
При утреннем низком белом, уже полузимнем солнце тревожно оглядывал Сохацкий беспорядочно снующую батарею, лишь на днях переодетую в зимнюю форму, ещё не всё подогнано, и старался угадать, какие беспорядки можно заметить и исправить в полчаса? И так, смятенно озираясь поверх голов, он даже не заметил, что перед ним стоят не три взводных командира, а только два.
— Да где же Чернега (трах-тарарах)? Почему по подъёму не явился? Ну, оборву я его сладкую жизнь!
Привычка, усиделись, улежались, ползёт дисциплина, как тесто. Пока спокойные дни — незаметно, а вот тревога...
Устимович старательно накатывал большие валики чёрных бровей и по возможности не горбился перед капитаном, вот и всё, чем он мог быть полезен.
Батарейцы в солдатских папахах с отворотными боками, в телогрейках и ватных шароварах сновали своей обычной жизнью, но зорко чувствовали переполох у начальства, а он не мог тут же не опрокинуться и на нижних чинов.
— Заковородный! — длинным жестом завернул капитан семенившего мимо подпрапорщика, фельдфебеля их батареи. Обычно при передках или обозе, а сейчас оказался здесь хлопотливый пригорбленный хохол, всегда по делу, как у себя бы в хозяйстве, пристроился к офицерскому обсуждению.
Бывали у них комиссии — интендантские, санитарные (а цель каждой комиссии — побывать “под огнём” и потом получить награды), но что значил “теоретический” генерал — поневоле брал озноб. Хозяйственная часть, которою больше занимался капитан, отпадала? Хотя и в снабжении своя теория есть... Но что бы ни было, а — внешний вид, комплект, строй, состояние оружия, состояние землянок — никогда не лишние, при любой комиссии.
Что казалось естественным в ежедневной проходке мимо орудийных позиций, мимо землянок — всё вопияло теперь, что распущено, разбросано, не на местах, не в порядке, а резче всего — вид солдат! По-человечески невозможно было Сане каждый день останавливать и пилить Хомуёвникова, что воротник у него всегда перекошен, полуподнят, недостёгнут, и пояс — наискосок, а не поперёк туловища, и шапка не сидит прямо и плотно, а сбоку насажена и вот свалится. А у Сарафанова пояс распущен, как у беременной бабы, перетянуть боится брюхо. А Улезько и Гормотун вообще себя на военной службе не чувствуют: взятые из соседних сёл в обход воинского начальника, тутешние, они в армии как не сами служат, а постояльцев обслуживают, любят о местном сказки тачать, историю каждой яблони (“На цо пан сажае? детей нет”. — “А до нас люди были? и по за нами бендзе”), — они и за год не привыкли, что двинется армия, на восток ли, на запад, и им тоже отрываться от своих мурованных будынков и аистовых гнёзд. Да Сане и самому противно такое педантство: ну пусть не затянуто, перекошено, пока можно — пусть люди вольней поживут. А гордым, как Пенхержевский, или образованным, как Бару, замечание сделать просто неловко: у Бару на шинели — университетский значок, а всё обмундирование — временная и горестная декорация при значке; и взять руки по швам даже вежливо его не попросишь, его глаза открыто напоминают подпоручику не о равенстве даже, о превосходстве.
Но двадцать минут ещё есть, р-разойдись!
Лаженицына капитан задержал:
— А скорей всего — правила стрельбы. Тогда никому как вам. Будет повод — я вас укажу, пододвину, а нет — выдвигайтесь сами, берите инициативу!
А может быть — материальная часть? Вкопка пушек? Укрытия для расчётов? Маскировка? Погреба для снарядов? А может быть — противогазовая защита? Прапорщик Устимович, ко мне!
Ах нет, вот он, вот он, негодник! — виноватый, плутоватый, ещё не совсем прочуханный, но очень сытый и довольный, от своей Густавы катил к ним шаром Чернега. И поднял руку доложить с неискренним раскаянием.
А ведь он-то и схватится сейчас всех приготовить! В офицеры перейдя, Чернега из унтеров как и не ушёл — так с ним солдаты слиты.
Поворачиваться надо было, как перед боем. Саня кинулся к своему взводу. Вмиг изменился самый взгляд его, и всё стало видеться непримиримей, вся неидеальность его батареи! А оставалось — четверть часа! Ещё можно было успеть пришить пуговицу на погоне у расхлябанного Жгаря, убрать сушимые перед землянками котелки, какие-то запасные консервные банки, обжились тут, снять портянки стираные, сохнущие на суках, — но уж пешеходных дорожек (по которым никто и не ходит) не посыпать свежим песком, — а что в самих землянках развешено, разложено? да сухи ли матрасы или отсырели? а если осмотр нижних рубах навыворот и у кого-нибудь в подмышечном шву найдут? тогда какой позор 3-му взводу?
Но не успел подпоручик объяснить собранным фейерверкерам, что им проверять и исправлять (а сам, обгоняющей заботой — а у передков что? хорошо ли лошади почищены? сегодня сухо, не должно быть зашлёпа), — как уж гнал за ним вестовой капитана: господ офицеров — к старшему офицеру снова спешно!
И вприбежку, придерживая планшетку на боку, кинулся Лаженицын к капитану Сохацкому, туда ж катил и шар-Чернега, и ступал измученным длинным шагом Устимович.
Снова длинной ногою на пне, о своё высокое колено опираясь, и ещё нервнее теребя темляк шашки, капитан Сохацкий дал очередное прояснение, новую телефонограмму из штаба: зачем едет комиссия, узнать не удалось, но сообщали состав: петербургский генерал из ГАУ, ставочный полковник из Упарта, а ещё — свой генерал, инаркор.
Переводя с быстроговорки русских штабов, уставших третий год бесконечно вымалывать длинные неповоротливые названия: генерал-лейтенант Забудский — из Главного Артиллерийского Управления, полковник — из Управления при полевом генерал-инспекторе артиллерии, а свой генерал — инспектор артиллерии корпуса (и вёз с собой бригадного артиллерийского техника).
Это уже кое-что объясняло. Значит, пренебрежён будет внешний вид, разбросанные предметы, сухость матрасов, кухня и баня. Проверка будет наверняка не типа “вшей давим, Бога славим”. Скорей всего и не тактика, потому что инаркор не отвечает за тактику артиллерии, а только за технику, как и ГАУ. Значит, отпадают, не грозят: конский состав, связь с пехотой, сигнализация, маскировка, обкопка позиций, противогазовые средства... А вот: состояние орудий? расход снарядов? содержание боеприпасов? что ещё? что ещё?
— Трубки? взрыватели? эффект поражения? — искал, помогал капитану Лаженицын.
Ни предвидеть, ни исправить было уже невозможно! Цель комиссии оставалась тайной и даже тайной зловещей, раз они сумели утаить её и перед штабом бригады, переночевавши.