Уже не просто они были чужие люди, простлалось между ними взаимное расположение. И Фёдор Дмитрия лукаво предложил:
— А не желаете по стаканчику винца донского?
— Да ведь запрещено. Откуда ж?
— На Дону всю войну самокурку пьют. А днями — сняли запрет с виноградного вина, не крепче 12 градусов. Разрешено из винодельческих местностей вывозить, продавать, даже экспортировать. Вот и я везу родного петербургским друзьям. Солнышка поглотать.
Вступил на приставную лестницу, приподнялся к багажной нише и оттуда двумя ладонями нежно притянул четвертную бутыль в соломенной оплётке. Оплётка — из больших квадратов, через них — тёмно-золотистая жидкость, втягивающая глаза.
Домовито распоряжаясь со стаканами и уже наливая мягкими наплесками, и самой жидкости улыбаясь, Фёдор Дмитрич протянул:
— Когда есть оно, как в станице, дома, так и даром бывает не надо, не дороже воды. А в военное время или в тюрьме — вспо-омнишь.
— А вам что, и в тюрьме приходилось?
— Да был немного. В Крестах, три месяца. Я — выборжанин.
Выборжанин? Только подумал, что с Дона этот бродячий вездешний человек, — нет, из Выборга. Или — Выборгского полка? 85-й Выборгский? Сама память подавала готовое связно, но что-то не то: Уздау, окопы, обстрел, Арсений Благодарёв, жёлтый игрушечный лев... Нет, конечно, какой же он военный. Просто — выборгский мещанин?
— Выборжанин?
Фёдор Дмитрич жадно смотрел, уголками бровей на отлёте, ждал отзыва, острого слова какого-то. Не дождался. И с улыбкой непритязательной, даже виноватой:
— Я — Выборгское воззвание подписал.
— Ах, вот оно что!.. Да, да...— (Наудачу.)
Выборгское воззвание? Какое-то было, да. От кого к кому? почему Выборгское? Да мало ли этих разных воззваний? Революционер, что ли? Вот уж не похож. За два часа от простого среднего человека — одни загадки.
А тут поезд тронул — мягко, без толчка, как поскользил, так что стаканы, налитые всклень, ничуть не расплескались.
И огорчённый Фёдор Дмитрич снова улыбнулся:
— Хорош машинист. Это ведь трудно — так взять состав. Пассажирских машинистов да ещё на Николаевской дороге — молодых не бывает.
— Почему?
— Долгая выслужба. Начинает смазчиком, потом кочегаром, потом помощник машиниста, потом машинист маневрового, потом товарного, только потом — пассажирского. И то разный класс бывает. Ну, ваше здоровье!
— Ваше!
Потягивали. Смаковал Фёдор Дмитрич.
— Опытный машинист, да ещё если участок знает — чудеса может делать. На станции Елец — 10 минут стоянка, никак пассажирам пообедать нельзя. Но, бывало, бежит к паровозу официант и поднимает машинисту серебряный подносик — рюмка водки и бутерброд с чёрной икрой: “Василь Тимофеич, приймите-с! Вас Абдула Махмудович” ...а арендаторы буфетов — все казанские татары... “насчёт остановки, чтоб не шибко скоро отправились”. “Скажи Абдулке: ладно.” Помощнику: “Сходи к дежурному, заяви смазку подшипников”. И стоит поезд 25 минут, на паровоз тоже три полных обеда подаётся. А расписание — нагонится до Грязей: знает Василь Тимофеич все уклоны, все подъёмы.
Не давая допить, долил сосед снова дополна.
И вдруг почему-то стало Воротынцеву — жалко его. Что-то неудачливое было в нём или обречённое, а нисколько вот не озлобленное. При его всезнании и уверенных доводах — что-то неуверенное. И неумение в себя уйти, обрезать, замолчать — у независимого человека какая-то зависимость ото всех и всего.
А поезд шёл, небыстро, но с ровным хорошим стуком, и располагал и велел всматриваться: мимоходом встреченный — ещё мимоходный ли человек?
— Простите, не помню я это Выборгское воззвание. Это — какое же? когда?
Посмотрел Фёдор Дмитрич опять огорчённо. Зеленовато.
— Когда Первую Думу разогнали — мы в Выборге собрались и там... Обсуждали, что делать... И подписали Воззвание...
— А кто мы, простите?
— Члены Государственной Думы. Некоторые.
— Так вы... что ж? Член Думы??
Шутит?
— Да, бывший. Первой, — извинительно улыбался спутник, вполне допуская своё несоответствие.
Ах, Первой. Давно это было.
— А сейчас — нет?
Стеснялся Фёдор Дмитрич за полковника, и оттого явней выступало в нём доброе:
— Так вот нас... с тех пор... и лишили... политической деятельности.
— Вы — политический деятель? — не совсем без насмешки всматривался Воротынцев.
— Да нет... Вовсе нет... Так, попал.
— А, простите, как ваша фамилия?
— Ковынёв.
— Н-не слышал, да. — И обижать человека неудобно, но — не слышал. — А — откуда депутатом?
— С Дона. Усть-Медведицкого округа.
— А партии какой?
— Да к-как вам сказать. Назывался трудовик. Обвинялся ещё и в создании народно-социалистической. Отпало, а то бы год дали. Вообще в ту пору свободы, в те дни упований без меня митинги не обходились. Меня потом наказной атаман с Дона высылал.
— Так вы — казаком были?
— И есть.
— Ну, теперь какой же!
— А на сенокос, на уборку, за садом ухаживать — домой езжу. Сестрам одним не справиться, незамужние.
Улыбнулся, как бы внутрь себя:
— Казаки! Знаете вы, что значит казаки? Вот июльский день, все на уборке хлеба. Вдруг через станицы и по полям скачут гонцы-казаки с красными флажками на пиках, это значит — война, боевой сбор. Сегодня засветло к пяти часам вечера всем быть обмундированными, на боевых конях и в полном снаряжении у станичного правления! И вот — бросают хлебную страду, полосу на середине, бросают жену, ребятишек, — и через несколько часов четыреста снаряженных бойцов — у станичного правления.
И даже заблистал от гордости. И сам готов на коня?
— Так вы где ж постоянно живёте?
— Теперь в Петербурге.
— И — преподаёте?
Потупился Фёдор Дмитрич, повёл глазами по столику, на вино, на записную книжку.
— Теперь нет. Я теперь... в общем... так сказать... Очеркист.
Ах, вот кто! Ах, из тех как раз, кто и пишет все эти Слова и Богатства!..
15
(Из записных книжек Фёдора Ковынёва)
* * *
— Вашескобродие, — робко говорит Сигней, подвигаясь к войсковому старшине, — позвольте вас спросить, правда, нет ли, гуторят тут у нас...— и понижает голос до таинственности, — будто мериканский царь прислал в Расею письмо... Желает у себя казаков завесть... Мол, русский царь не кормит своих казаков, пущай едут в Америк, у меня голодными не будут?
— И чёрт их знает, — закричал войсковой старшина на Сигнея, — какую ерунду собирают! Откуда это?
— Болтают тут, вашескобродие... Больше бабьи брехни...
— Плюнь ты в глаза этим смутьянам! Твоя родина вот — степь привольная Дона Тихого...
— Самой наш корень, — уныло поддакивает Сигней.
— И нигде на свете ты лучше места не найдёшь!
— Так точно, вашескобродие...
* * *
Приехал со службы казак, в офицеры выслужился. Горница полна гостей, старики за столом, по лавкам — родство и соседство, и женщины, молодые казаки у грубки стоят, в чулане жаркой грудой зрители.
— Это самая ваша форма, Гаврил Макарыч?
— Вобче — присвоенная чину подхорунжего.
— Очень прекрасная форма.
— Только по этому чину хлебопашество вам будет трудно, пожалуй. За время службы от нашей польской работы, небось, отстали?
— Желание было, конечно, послужить в полку, ну, родитель не благословил. Ну, и на родину, конечно, пожелалось — посмотреть родимые предметы.
— Тут и кушанье простое: лапши побольше — это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно — вот это по-нашему.
Бородатый умственный сосед:
— Ну как, спокойно сейчас по России?
— Пока ничего, бунты усмирены.
— То-то по газетам не видать, чтобы...
— Сейчас затихли. Как раньше, например, были эти самые забастовки, сейчас этого ничего не слыхать...
Старик с голым черепом и с Георгием на синем суконном халате:
— Гаврюша! Скажи ты мне на милость, через чего эти самые бунты бывают? По какой причине купоросятся те народы?
— Да конечно — от неудовольствия...
— Земли хотят?
— Одни — земли, другие — в дороговизне товаров стесняются. А в обчем итоге надо счесть, — от необразованности.
— Да кто же виноват, какая сторона? Зык идёт и на начальство...
— Начальство начальством, дедушка, да и сами виноваты: надо учиться...
Дед крутит головой:
— Не в том сила, я думаю... Жили вперёд их, не учились... а жили, не бунтовались. Просторней было... Садов не было, вишни в лесу сколько хошь рви, яблоки, груши, тёрен... Рыбы этой!.. А нынче всё перевелось. Все образованные, все в калошах ходят...
Карпо Тиун, вставая, голосом спотыкаясь:
— Вы говорите — учиться, Гаврил Макарыч. А дозвольте спросить: иде свободный доступ? Окупить права — например, чем?
Служивый строго собрал подбородок:
— Кто в голове имеет, доступа добьётся.
* * *
Яркий мартовский день. На Неве сухой лёд, ноздреватый, с тёмными извилистыми полосками. Радостная тревога на сердце. На набережной встретилась нарядная, тоненькая, в чёрном, с чёрными глазами и бровями, вся накрашенная, как будто смутилась чего-то. Может быть певичка. С жалостью и симпатией встретился взглядом.
* * *
24 мая 13 г., СПб. Вчера вечером, на Вознесение, у нас было заседание редакционного комитета. Короленко не спеша, очень подробно, делал разбор рукописей. Потом пошли чай пить. Он говорил со мной о рассказе с таким энтузиазмом, ласково мягко блестели прекрасные небольшие глаза. Прекрасное лицо у седой квадратной бородки и головы в тёмно-серых кудрях. В его изъеденном, но твёрдом лице физически сильного трудящегося человека — привлекательность силы, выдержки, мысли и осторожности. Кольнулось сердце, любовалось им. Тихий волшебный ровный голос необычайной грусти и живости. А когда он встал из-за стола, я заметил на сапогах его заплаты...
* * *
23 июля. Едем со станции. Белые платки табором, повозки, арбы, радостные рабочие. Луга зелены, как весною, — корма-то! Мощь зелени, давно не бывалая. “Это когда в Турцию шли, тогда так было”. Трещит барабан лобогрейки. От спелой пшеницы запах родной, сытный, хлебный. Почему-то думаю: больше в жизни такого урожая, такого богатства и буйства я никогда не увижу.