| Катерина Бай-Балаева |
| не поспешить, доверить клиенту самому распоряжаться временем своей жизни, В реальной работе трудно не почувствовать тот момент, когда клиент «наестся» и захочет чего-то другого. В конце концов, если терапевт сделают все, что мог, «ггобы клиент захотел осознать происходящее, не лишая его возможности получать то, что ему нужно, короче, если сам клиент выбирает стиль взаимоотношений с терапевтом и его это устраивает - что в этом плохого? Пусть он получит то, за чем пришел. Терапевт хорошо поработал, если его клиент может жить дальше, с ним или без него, это не самое важное, когда смещается акцент с психотерапии, как особой деятельности, и самого психотерапевта, на «заказчика», то есть клиента. Так много сказано о качествах психотерапевта, о том, каким ему хорошо бы быть и что уметь... Меня первый год самостоятельной работы научили правде всего терпению и умению ждать, не торопя события, что для меня лично оказалось совсем непросто, а так же ясному пониманию, что это я для клиента, а не он для меня, и часто самое главное, что надо от меня клиенту, это моя способность просто оставаться рядом с ним, когда ему это необходимо. Не больше, чем это. Но и не меньше. |
в его жизни, или же он уже готов к тому, чтобы что-то менять в своем мире и ему нужна помощь в раскрытие своих ресурсов. Чаще всего) до этапа, когда клиент будет готов к реальным изменениям в своей жизни, он должен пройти первые два этапа, причем велика вероятность того, что на одном из них он остановится, решив, что ему достаточно.
И здесь я хочу поговорить о том, почему ситуации, где терапевту не «дают работать» так, как это надо с его точки зрения, то есть способствовать изменениям прямо здесь -и теперь, оказываются такими непростыми. требующими особых внутренних затрат, часто просто истощающими. Терапевт пытается справится со своими переживаниями обращаясь к супервизору, выражая клиенту свои чувства, так или иначе фрустрируя его, вплоть до изобретения изысканных способов вынуждения клиента уйти самого.
С одной стороны, вроде бы ничего удивительного: кому охота быть не самим собой, а играть чью-то роль, или поддерживать другого человека, «вкладывая» в него много своего и не чувствуя адекватной отдачи, и, таким образом, просто истощая себя. Но с другой стороны, клиент готов платить за то, что ему так необходимо и что он бессознательно рассчитывает получить от терапевта, не зависимо от того, нравится это терапевту или нет. Так почему бы не предоставить ему это за его же деньги? То есть не «ответить» прямо на трансферентный запрос? (Тем более, что всегда можно очистить свою терапевтическую совесть «открыв глаза» клиенту на его действия и понаблюдать, продолжает ли он свою линию или готов попробовать что-то другое.) Возможно, это прозвучит грубо, но психотерапия, будучи и особой профессией и именно профессией, то есть способом зарабатывать деньги, есть изысканное звено сферы обслуживания, а значит клиент платит и вправе получить за свои деньги то, что он хочет. (Разумеется, я говорю о реальных вещах и приемлемых, нормальных запросах, о которых шла речь раньше, а не о «самопродаже в рабство» и полном разрушении своих границ в угоду клиенту и его деньгам.)
Дальше мне хочется выражаться очень осторожно и я сразу оговорюсь, что воздерживаюсь от обобщений. Когда я пыталась понять и прочувствовать, что стояло лично у меня за скукой, усталостью, неудовлетворенностью работой с клиентами, стремящимися использовать меня для поддержки или стабилизации своей жизни в начале моей работы, я обнаружила, не скрою с досадой и огорчением, свои отчаянные попытки сохранить чувство собственной значимости, ценности, самоуважения в ситуации, где у меня нет ясных опор, где мои ресурсы пока еще ограничены и я чувствую себя не очень уверенно. Однако, это уже мои проблемы, а не моего клиента, который платит за то, что я «обслуживаю» его, а не за поддержание моего комфортного состояния.
По моим наблюдением, «дикий» клиент редко приходит под влиянием одного мотива получить поддержку, стабилизировать свою жизнь или что-то изменить в ней. Обычно, эти мотивы присутствуют либо почти одновременно, либо сменяют один другого по мере продвижения в работе. И здесь очень важно
ИСТОРИЯ одного ПРИСУТСТВИЯ
МАРИЯ АНДРЕЕВА
Мама 6-летней Саши С. обратилась ко мне с просьбой о диагностике интеллектуального развития. Поводом для беспокойства послужили результаты диагностики в детском саду. Маме рекомендовали отдать девочку во вспомогательную школу.
Пока я разговаривала с мамой, этот диагноз вызывал у меня сомнения. Мама и дочка, обе интересные, хорошо одетые и с напряжением отчаянья во всем облике, создавали удивительное ощущение ухоженности и заброшенности одновременно. Весь облик девочки выдавал ее расторможенность. капризность, некоторую тревожную растерянность, но не умственную отсталость.
Однако в первые же минуты моего с ней взаимодействия (вернее, попыток его наладить) я испытала сильный соблазн присоединиться к мнению коллег.
Ребенок вызывал не просто растерянность, а ужас и ощущение полной безнадежности. Создавалось впечатление, что девочка не слышит, не понимает, чего от нее хотят и просто не способна сосредотачиваться долее 5 секунд. При этом она давала понять, что замечает мое присутствие, так как действовала именно с тем материалом, который ей предлагался (лист бумаги с ручкой, кубики). Причем действовала постоянно, хаотично и не так, как я ее просила.
Так мы «общались» первые минут десять. Меня удерживали в это время исключительно любопытство и азарт: что же происходит и что я могу с этим
сделать? Как-то постепенно Саша начала сосредотачиваться на инструкциях и показала свою полную интеллектуальную сохранность, хотя уровень развития познавательных способностей оказался довольно низким. Все это она тфоделала, оставаясь в постоянном хаотичном движении, балансируя на той же грани между полным игнорированием и пассивным сопротивлением.
Что было для меня удивительно, так это то, что я после работы с ней совершенно не чувствовала усталости (времени у нас ушло больше часа). Саша же, напротив, выглядела утомленной и обессиленной (надо сказать, утомление ей очень шло - она как-то перестала постоянно двигаться и стала похожа на ребенка, с которым можно просто поговорить или поиграть). Конечно, я согласилась с ней работать.
Сначала мама была заинтересована исключительно в развивающих занятиях, что было понятно, так как лишь призрак неумолимо приближающейся школы вынудил ее как-то позаботиться о девочке : «я и раньше видела, что не все нормально, но просто не могла ею заниматься, а перед школой все-таки надо...». По крайней мере, радовала некоторая адекватность мамы в оценке ситуации.
Однако дальнейшая работа показала, что присутствие меня в той комнате, куда приводили Сашу, было для нее единственно значимым фактором: необычным, угрожающим и притягивающим одновременно. Без сомнений, я была для нее единственной фигурой, которая собирала все ее внимание и энергию, а интеллектуальные задания оставались лишь тусклым далеким фоном. Поняв, что дальнейшая работа в этом напрвлении без собственно терапевтических занятий будет крайне неэффективной, я предложила маме эти занятия для Саши.
Первая сессия проводилась вместе с мамой. Ни мама, ни девочка не были этому рады, но я была в этом заинтересована. К этому времени я уже успела поближе познакомиться с мамой, и знала, что она прекрасно осознает огромную дистанцию между собой и дочкой, но не готова приблизиться («вырастет такая же, как я - будет чувствовать себя дурой»). Мне было важно понять, насколько это разрушает их взаимодействие и стоит ли с этим работать сейчас или отложить до лучших времен.