Тут и Фенька, с гумен воротясь, кидается тоже с банькой помочь, отваживает её Катёна: тебе мать указала, что делать. Да и месиво для коней время запарить.
Фенька уже ко многой работе приучена, разумеет, уж и коров справно доит, самое время девке всё перенимать. А вертится, льнёт, не оставляет их, оттого что сама в годы входит, и пробужено это в ней: муж со женою в первый день — как? что? Своими глазёнками соглядеть, приметить, для себя вывести.
Где там! — калитка стучит раз, и два, и три: соседи потянулись, служивого поглядеть, кресты потрогать. Никого не звали, никому не сообчали, а кто в окошко доглядел, кто через забор, до кого слух докинулся, в деревне разве что утаишь? Первый — Яким Рожок, в пояснице перегнутый, ему всё первому всегда надо вызнать, не сосед, аж с Зацерковья, с дальнего конца присеменил. Тут — и Агапей Дерба, чёрен да длинен, ноги как очепы переносит. Чирок на него одного излаялся, Дерба и головы мрачной не воротит. Всегда он всех слухает, а только в землю глядит угрюмо, от него же редкое слово жди. Тут и дед Иляха Баюня в шароварах полосатых, пестро-цветный кисет зажат за пояс, сильно уже на палку прилегает. И — Нисифор Стремоух, гляди доселе не взятый, а меньшой брат его уж на костылях воротился.
— Ну, служивый, ну! Покажись!
— Ну, как там воюете?
Неразумные бошки — как? Ступай сам пошшупай...
— Так и воюем, очен просто: под головы кулак, под бока и так. Ждём, чего хвитфебель завтра выдаст, сахарок ли, чаёк. У вас вот нетути, а мы усем обеспечены.
— Да хорошо, сказывают, в солдатах, да что-то мало охотников.
— Мотри, служит парень быстро, с того года лычек добавили. Эт — кто ж ты теперь?
— Фейерверекер.
— А кресты твои де ж, показывай!
Кресты — на шинели, шинель в избе. Да снаружи не рассядешься, уж холодно. И в избу-то не ко времени, сажать их некуда, в избе не убрано, бабы стряпают, носятся оголтело, а мужики вот уже и цыгарки крутят, уж и кресалом тюк-тюк, искру кидают на трут, спички теперь для печи берегут, мужикам не достаётся. В избу вошли — лишь дед Иляха один на образа перекрестился. И — задымили в избе, а сами Благодарёвы николи не курят, никто. Да мужиков-то, посчитай, сколько ещё по Каменке дома, не старых.
— Леший бы вас облобачил, что ж вы дома сидите? Вот из-за вас-то мы германа никак и не одолеем.
— Ну а всё-таки — подходит?
— Чья берёт-то?
— Да много яво накладено, — легко отвечал Арсений. И потяжельше: — Наших тож ня мало... Ой, мужики, ня мало... Сколь этих берёзок молоденьких на кресты посекли, сколько ям обкадили... А вперёд — ни тпру.
Тут Проська, орёпка, как в крике займись, что-й-то ей не то, и Арсению с непривыки— не чья-то чужая, своя дочка кричит. Но и Катёна кмигу метнулась, выхватила, распеленала, обмыла, покачала, баранки в марлю нажевала, опять в зыбку закинула.
А мужики-то с надёжей пришли, подсели: замиренье — как? не сулят ли? не слыхать ли? В драке, де, нет умолоту.
— Не, мужики. Ни с какой стороны не шелептит, и ветром не напахивает. Только — газ едучий.
А — газ? Как это? Как?
— Ох, мужики, и врагу ня пожелаю. Осколком чухнет — эт как в драке, почти и не обидно. А отравы той наглотаешься — из нутрей всего корчит.
Расскажи да расскажи, вот не отступя, тут же им — и за что второй Егорий, и какие вообче случаи.
Стал рассказывать Арсений про свою батарею, лес Дряговец, про хода сообщения — зайдёшь, не разогнёшься, надёжу не имаешь — когда ж до блиндажа. Стал рассказывать по-лёгкому, иногда и Савостейку уловя да к колену притянув — бродит тут между ног, вражонок, глазки лупит да чего-то вякает. Стал рассказывать легко, а вытянул так — не долго, смех оказался короткий. Там, в батарее, друг перед другом, они не скулили, разве что по дому, жизнь там шла дюже простая, беззадумчивая, — а здесь, в родном селе, соседям, та жизнь никак беспечально не перекладывалась. Там-то привыкли, что дешево солдатское горе, а тут, в своей избе, Савоську притрагивая, на зыбку поглядывая, на Катёну тайком, на батьку с маткой, — сразу вывешивалось горе во всю свою тяжесть. Свой брат Адриан дважды ранен — и опять на фронте, нисифоров брат на костылях, у деда Илюхи двух сыновей унесло. Лишь пота и сносна была война, пока доступно было сюда воротиться, о брёвна родные спиной потереться, да жёнку на ночь к себе подобрать. А там, у Дряговца, где фельдфебель сахар выдаёт, под ладан улечься, под крестом жердяным уснуть — ня поухмыляешься.
Высунулся Яким Рожок, от пола, у стенки на корточках сидючи:
— Всё ж таки Адриан два раза ранетый, а ты вот, сла-Богу, ни разу?
— Что ж, не всяка пуля по кости, иная и по кусту.
Отцу разговор такой перёк груди, встал да вышел.
А мужики другое задымили: вот слух идёт — сахар, хлеб да кожу к немцам вывозят, через Хинляндию, что ль. Правда ли?
Того Арсений не знает, к им в батарею столько ж вестей, как и в Каменку.
— А только, — вздохнул, — немец не провоюется, не.
Подступила к гостям Домаха сама — норовом она тверда и речью, по всему селу славна, мужики её уважают.
— Вот что, соседушки, не даёте рукам размаху! А покиньте мне сына на первый хоть день! Ещё будет время, нагуторитесь, на престол приходите.
Ничего, не обиделись мужики, подобрались и со своим дымом пошли вон: первым — Рожок присогнутый, отгибая голову вверх и назад, там — Стремоух, дед Баюня о палочку, о палочку. Агапей же Дерба, ещё угрюмее и темней, чем пришёл, картуз понёс, как две руки в него спрятал, глаза в пол, закидисто перенося ноги через пороги и зацепясь-таки полою сермяги.
Открытую дверь вослед им подержала мать, выдымиться. А сама принялась ко празднику и для теста стол скоблить добела.
Проводил Арсений мужиков, пошёл в сад — и Катёну перехватил. Из баньки бежит, в разлетайке.
— Ну? чего помочь там?
— Не, Сенюшка, скоро истопится.
Ушмыгистая, а придержал её. Тогда — о Савоське она: ну как тебе он, как? Любишь?
Сама-то уже видит, что да, иначе б и рта не раскрыла.
— Больно в меня, сам теперь примечаю. И губу так отлячивает.
— Да только ли! Ещё увидишь. Он и простодушный в тебя. И могутой в тебя будет. И хваталки у него, погляди, уже сейчас здоровы, чисто твои, палец в палец, а как схватит! Вилы ему подай отцовские! И спина у него чисто твоя.
Спина? Не знал Арсений свою спину и не догадался б савостейкину смотреть. Спина-то — как может быть в два годка похожа, не похожа?
А Катёна — шмыг и пробилась, молча.
Спина... Спину-то мужнину насколько ж помнит? Во, бабы.
Поддогнал её разик, ещё до двора:
— Кать! А как чуяли мы тогда, после Масляны не разлучились, да?
Катёна залилась, голову опустила.
Ещё ни про какую войну никто не ведал, и с Масляны по закону надо было обрывать, хоть и молодожёнам. А Катёна — ещё не понесла. А жадалось им. И сшептались: будем грешить, може Бог простит. И так — до Вербной. И, видать, простил же им Бог, какого сына родила! А подклонились бы закону — и осталась бы Катёна яловой на войну.
Отец Михаил потом над святцами хмурился, грозил Катёне. Она со спохваточкой своей живой: “Батюшка, истинно говорю, лишнего переносила. Чего-й-то он никак не выкатывался!”
— В пост Великий — а какой получился! То ж великой, да? — не пускал её Арсений бежать. — А теперь весь отпуск мой прежде поста, далеко свободно.
Да ночи долгие, осенью.
— Сенечка, Сенечка, посгоди, пропусти, мама ждёт, Фенька ждёт!
И тут же, оборотясь:
— Не будем в избе. А чулан занятой. В сеннике постелю, не холодно будет?
— Не хо-о-олодно! — пока Арсений выдохнул, уж её и нет.
Ещё с отцом походили. В омшаник. По саду. Какие б деревья, кусты отсадить. Рассказов у отца много, и кому ж слаще, нежели — сыну? За третьего дня у Савалы в бочаге ловил лещей — длиннее локтя, вот ты ж ел. А ту неделю высыпка куликов красных, айда?
Елисей — из первых охотников на селе. И Сеньке-Гуре задору передал.
День — какой в конце октября? Давно ли ополдень было, а вот уж усочило свету. Ещё померили с отцом, где копать, а дымок от баньки отошёл, и кричит Катёна:
— Сенюшка! Иди!
В сенцах баньки накидана солома чистая, и под окошком на лавчёнке выложила Катёна чистое мужнино бельё. Солдатскую верхнюю рубаху и сапоги с портянками скинул Арсений — внутрь нырнул. Натоплено в меру, слишком-то жарко Сенька и не любит.
Вот и на батарее построили землянку-баню, и попросторней, а — нет, не своя. Своей домашней каждую половицу знаешь ногой, каждую доску полка, и окорёнок тот, и бадейка, и ковшики — один худой, а не выбрасывается.
Всё показала — и вертанулась:
— Так ладно, Сень, я пойду.
А — на полмига дольше, чем в дверь шмыгнуть, — лишний повёрт, лишний окид глазом.
— Чо пойдёшь? — протянул Арсений медленную руку и за плечо задержал.
Катёна — глаза вбок и вниз:
— Да ночь будет.
— Хэ-э-э! — раздался Сенька голосом, — до ночи не дождаться!
Подняла Катёна смышлёные глаза:
— Феня вон покою лишилась, доглядывает. Счас томится там, минуты чтёт, когда ворочусь.
А Сенька руку не снял.
И Катёна уговорчиво:
— Расспрашивать будет. Стыднушко.
Вот это девичье-бабье стыднушко, если вправду оно тлеет, не придуманное, никогда Арсений понять не мог.
— О-о-ой! — зарычал, как зевнул, широко. — И расскажешь. От кого ж бедной девке узнать?
Опять голову спустя и тихо совсем, шепотком:
— И лавка узка, Сенюшка...
— Да зачем нам лавка? — весело перехватил Сенька. Перехватил её двумя лапами и к себе притягивал.
А Катёна голову подняла, медленно подняла, и — в полные глаза на мужа — и как будто с испугом, а он же её не пужал, аль то бабья игра такая? — их пойми:
— А веником — не засечёшь?..
— Не засеку-у-у! — Сенька довольно, и уж сам, рукой торопя...
А она, задерживая:
— А — посечёшь?..
И как это враз перечалилось: то сечки боялась, а то вроде бы упустить её боится. Ещё гуще Сенька в хохот:
— Посеку-у-у! Подавай хоть счас!
И Катёна — ещё одетая, как была, — погнулась за берёзовым веником!
И — бережно, молча, перед собой его подымая... выше своей головы, ниже сенькиной... подала!