— Да?? Никогда!! — остро поглядывал через пенсне и остро посмеивался Минервин. — И если ты осмелишься повторить такое с думской трибуны — ты сразу станешь непопулярен!
Но как будто на той трибуне и почувствовав себя, глазами степняка загорясь, Андрей Иванович уже не по-комнатному:
— Что делать, осмелюсь! Да, настал момент жертвовать, соотечественники! Государство нуждается в вашем хлебе, мужички! В труде ваших рук, сограждане!.. И если у власти станут просвещённые люди, действительно любящие свой народ, — будет та-акой подъём! Рабочие станут к станкам безропотно! Хлеб потечёт — неудержимыми реками! Народ отдаст хлеб, как отдавал детей!..
Надкололся голос. Шингарёв в растроганности должен был отдышаться.
Зашумели во все голоса. Старшая дама с толстыми локотками не ждала ничьего перевеса или мнения, а решительно присудила:
— Ну, разве что при ответственном министерстве, тогда возможна и диктатура! А сейчас правительство нарочно создаёт трудности с продовольствием, чтобы вывести Россию из войны.
Младшая дама с руками тонкими, гибкими, но до запястий скрытыми блузочной тканью, не сробела поправить:
— Нас предупреждали не пользоваться термином “ответственное министерство”: это может нас поставить под удар черносотенной агитации. Надо говорить “министерство народного доверия”.
Блузка у неё была тёмно-зелёная, а по ней — бурые всплески, непонятные.
— Можно говорить: “правительство из доверенных лиц”.
Так это легко выговаривалось, скороговоркою даже, будто такое правительство уже существовало, всем хорошо известно, объявлено наперечёт — и к тому же замечательное и героичное, — а Воротынцев по фронтовой дикости не знал, пропустил? И спросить было неудобно, и места не оставляли для спроса.
Но явна была уверенность, что правительство такое будет желанным, популярным и спасительным. Такому-то, понял Воротынцев, и всё допустимо, а из рук нынешнего правительства и даром не надо!
— Прогрессивный блок уверенно выведет Россию из тупика!
— Да неужели же общественность справится хуже, чем тупые бюрократы! Россией правят тупейшие из тупых!
— И что делать русскому обществу с этим правительством? Просветить дураков? — невозможно. Переубедить дураков? — невозможно! Десятилетиями жить в полной власти дураков, а чуть хочешь протянуть на помощь и свои руки — на тебя шикают: осторожней! все будем в пропасти!
— Но как наложить на себя узду молчания? Мы лишены инстанций апеллировать к правде!
— Они объявили войну — всему народу! И это — с 60-х годов!
Правительство азиатского деспотизма, каннибальского кровожадия!
— Позиция умеренности к нему преступна как позиция предательства!
— А Милюков думает действовать в европейских манжетах!
— Да швейцары, дворники — и те знают правило: лестницу начинать мести сверху!
— Ка-дэ могут спасти Россию — но поступясь долей своей умеренности и в контакте с левыми.
— Надо было с самого начала блокироваться налево, а не направо!
— И одной только сменой министров общество не удовлетворится. Нужна — всеобщая амнистия! Нужна отмена еврейских ограничений.
И куда-то, куда-то все они (с участием и Верочки) — весь разговор — и вся мысль Шингарёва, смыкающая такие разные опоры крепким поясом по чреслам России, — куда-то всё понесло ещё сильней, покружило, или посыпало — заговорилось не меньше, напротив больше! громче! — они все, оказывается, только начинали разговориться! — но несло их куда-то прочь от человека, желающего определить себе правильные действия. Смысл мелькал до того карусельно, его нельзя было придержать, да даже нельзя было не утянуться им. Несомненно звучало сквозь весь поток: о народных нуждах, что присутствующие отлично знают их, и выражают их собою, безошибочно могли бы их утолить. А правительство — никогда. Заведенный и ослабленный этим общим уверенным кружением — Воротынцев молчал и сползал.
— Против этой безумной власти наши парламентские действия — слишком слабый аргумент!
— Нет-нет, господа, только парламентские! В нашей стране насилие никогда не будет признано правом!
— Два года мы так ждали известий о победах! А нам подсовывали какое-то потопление в Рижском заливе!
— Тут и мы, думцы, виноваты. Мы старались “не шуметь”, слишком долго берегли престиж армии.
— Русский старый, вечный грех долготерпения.
Шингарёв в этой компании тоже изменился, не тот. Отчего всегда гнёт человека подделаться под общий тон? Да была завихривающая сила у этого кружения, и Воротынцев сидел несвойственным барашком, даже и лицом не решаясь выразить, насколько он всё-таки несогласен.
— Надо всегда помнить, что правительство неискренно с обществом!
(Ну, да и вы ему: говорите одно, а думаете другое.)
— Не-ет, с этим царём победа невозможна!
— Идти против народа, против Думы, когда неприятель вторгся в страну, — это и есть пособствование ему!
— А внешняя расстановка благоприятна для победы как никогда: извечный враг Англия — с нами! Недавний враг Япония — с нами!
И — идиотская операция союзников в Дарданеллах, подумал Воротынцев, да куда тут вставишь? Они были все — патриоты больше него: не согласны меньше чем на полную победу.
— Чтоб отстоять Россию от немцев — нужна немедленная коренная смена режима!
— Совершенно ясно: они нарочно провоцируют тяжёлое экономическое положение, чтобы под этим предлогом выйти из войны!
Зацепился за эту ущербинку на гладком карусельном диске: позвольте, что-то не то! А перед 14-м годом не говорили вы наоборот: они нарочно провоцируют войну, чтобы выйти из будто тяжёлого экономического положения?
Однако он не осмеливался возражать. В этом общественном кружении подавительность была — властная. Впрочем, заметил он: рассуждения их были — всё самые общие. А по деталям-то они знали куда меньше Фёдора Ковынёва.
Но слова у всех как наготове, переполняя грудь и рот, и чуть куда щёлочка — выливаются, друг друга уже и не удивляя новизной.
— Россия — просто большой сумасшедший дом!
— Новые министры даже не стали переезжать на казённые квартиры: всё равно через месяц каждого снимут.
— Да гвардия готовит переворот, это всем известно! Переворот будет непременно, вот-вот!
Напрягся Воротынцев: да что ж это за переворот, если о нём так болтают?
— Иначе и быть не может! Общественное недовольство так велико, как не было и в Девятьсот Пятом!
— Господи, о чём ещё говорить, если Сухомлинова собираются выпустить из Петропавловки!
— Выхода нет! Вспышка народного недовольства должна быть опережена подготовкой революционных действий теперь же!
И всё больше поглядывали на Воротынцева: мол, это по его части? И если он, действительно, прогрессивный офицер — что скажет нам он?
А Воротынцев к тому и летел со своей катапульты — чтобы вмешаться!? Но теперь видел, что кажется не туда попал. И досадно было на себя, зачем он так поддаётся им безвольно, нигде ничего не может отстоять, возразить.
А варенья — три сорта, тоже из Грачёвки, свои. Уже пился чай, и девочки уходили, всё говорение прослушав немо. Да наверно привыкли, не каждый ли день такое и слушают?
Позвонили в дверь. Павел Николаевич? Все насторожились, подтянулись. Шингарёв молодо вскочил, пошёл открывать. Прислушались — нет, женский голос. Мелодичный, и с неторопливым достоинством.
— Странно, — удивлялся Минервин.
Не уходила. Видимо, раздевалась. Но сюда не вошли.
Верочка сидела с братом рядом и прошептала:
— Профессор Андозерская. Как говорится, “самая умная женщина Петербурга”,
— Да ну?
— Ну, знаешь, как принято в каждой столице насчитывать по пятьдесят “самых умных женщин”?
— Запрещеньями, стесненьями, подозреньями они сами же толкают людей в левых!
— Они — и не Германию больше всего боятся, а уступить общественному мнению у себя в стране. Для них и Земгор и военно-промышленные комитеты — всё крамола, везде революция! Уж заподозрить самодеятельный самоотверженный Земгор...
Держался-держался Воротынцев, но тут за живое задели. Нельзя не отодвинуться:
— Знаете, совсем уж так — бескорыстный — сказать нельзя.
Только это и произнёс, вот только это одно! — но сразу все насторожились! Замолкли так же дружно, как дружно говорили, — и на полковника! Приват-доцент поправил роговые очки, старшая дама надела черепаховые, оттого очень грозней, ещё и при толстых быстрых локотках. Все ждали объяснений.
Начал — так вытягивай. (Верочка смотрела с тревогой).
— У нас на фронте к Земгору... — (как бы это им поаккуратнее?) — ... отношение и такое и сякое. Делают немало, да... Хотя и странно, что, например, санитарное дело поручается любителям, не входящим в строенье частей. Делают немало, но и... штаты же велики, уж слишком. И все должности заняты почему-то не стариками, не инвалидами, а военнообязанными. Большей частью — молодыми интеллигентами... Дезертиры — у них санитарами... — Уже чувствовал слитное осуждение себе.
— Но ведь делают же — какое дело! — вырвалась старшая дама, первою изо всех. — Работают — для победы!
Ещё не возражали — ещё только напряжённо-неодобрительно замолчали, — а Воротынцев ощутил, что краснеет. Оказывается, вот что: совсем не просто среди них говорить. Послушаешь — так легко всем болтается, а начнёшь сам — почему, при ясности мысли, выглядишь смешным?
— И банный поезд — ещё не самое дальнее, а то — рытьё колодцев в пятнадцати верстах от передовой линии, или осушка болот, — могло бы и конца войны подождать... Удовлетворяют уже не действительные потребности армии, а придуманные. И раненых содержат неправильно. — Но под силой осуждающего давления: — Я сам как раз не считаю, что...
Солгал, скривил, отступил — да почему ж не получается? Моё мнение! именно я так думаю! Почему такая мямля, мысли не складываются, и краска на лице, позор! Какая-то тугая препятственная атмосфера. На генералов шёл — не боялся. Потому что там шёл — революционно. А здесь боязно: реакционно, самое уничтожительное.