Например, священник в храме читал послание о примирении. Студент выстрелил в него и убежал из церкви.
Например, цеховой заходит в знакомую квартиру, пятилетний мальчик доверчиво идёт к нему. Цеховой закалывает мальчика в горло и ворует... бельё.
А то — убили двух стариков и нашли у них... 44 копейки.
И такое зарегистрировано: хозяева не угостили гостя пивом — и он убил их обоих.
Стреляли наугад в окна поездов.
Вызывали бесцельные крушения их.
Террорист застрелил извозчичью лошадь.
В Питере 12-летний мальчик убил мать за то, что она не отпустила на улицу. А 13-летняя девочка убила брата топором.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую — кровавые мечты.
Только — начать. Начать убивать, например во имя прав человека и гражданина. Эпидемия убийств дальше выходит из-под контроля. И мы, русская интеллигенция, на этом и выращали свою просвещённость четверть века. Помните предсмертное письмо народовольца друзьям: “Жаль, мы погибаем почти только для позора умирающего монархизма. Желаем вам умереть производительнее нас. Дай вам бог, братцы, всякого успеха в терроре!”
— Позвольте, позвольте, да верите ли вы в народ или нет?
— Это мало — народ.
— Что же важней народа? Что ещё?
— Ещё — и крыша, под которой народ живёт. Общий дом для народа, иначе называемый российским государством. Пока крыша есть, мы ни во что её не ставим: в России, мол, нечего беречь и хранить, растаскивай да пали как чужое именье.
— Но избежать всеобщего пути прогресса нам тоже не дано!
— Для прогресса на Западе есть своя сильная пружина, ведущая всю жизнь. А у нас, видимо, нечто другое. Да впрочем, разве мы прогресса себе ищем? Говорим “прогресс”, а в сердце колотится “революция”. Тем Европа нам и заманчива, тем и интересна, что оттуда течёт революция. Впрочем и с прогрессом никто ещё не объяснил: почему миллионы людей, скопленных в одном месте, надо полагать умнее людей, просторно расселённых в другом месте? Почему предпочитать опыт первых — опыту вторых? Да кто впереди быстро идёт — ещё рискует ошибиться в развилке, не туда пошагать. У Западной Европы уже были такие очень спорные выборы после Средневековья — а мы ни одного выбора проверить не хотим, всё за ними, стопа в стопу.
... Нет, эта профессорша только тем и держалась, конечно, что скрывала от курсисток свои истинные взгляды да занималась давними тёмными Средними веками, ещё и западными. По русской истории давно б её высвистали с Бестужевских.
Мимо гренадерских казарм, а потом по Монетной. Тут бы — три трамвайных остановки, только линии такой нет.
Отчего ж тогда так долго?.. Он цел ли? жив ли? Как зябко.
А за окнами — обычный тихий вечер. Ни выстрелов, ни зарев. Ошибка? Не так поняли?
Да откуда возьмётся революция, когда теперь не стало революционеров?
Во всех сборищах, во всех компаниях образованных людей — устала Андозерская от одинокости. С кем же дружить? Никуда не ходить?
Отливала она отлично, умница! А Воротынцев — для споров ослабел.
Я только хочу вам сказать... Но всё нет повода... Но вы уже понимаете — что?..
О, нет... Я думала — мы просто единомышленники?..
А меня ты не спросишь, брат? А на меня ты и не смотришь? Брат: это не шутка, это петля!
А младшая дама так и не присела ни разу, как дева неспящая в ожидании Жениха. То бормотала скандальный стих Волошина, то встряхивалась от картин, видимых ей одной. И вдруг остановилась, никого за спиною, всех сразу обнимая глазами — их ожидание затянувшееся, ожидание выше разногласий, такой единственный вечер! — и содрогнулась от красоты его, и заспешила, пока не постучали в дверь, пока грубой действительностью не разрушили очарование ожидания, — передать им красоту их же минуты!
И позади себя всеми пальцами нащупав стену, с этой опорою как мелодекламируя от рояля:
— Господа! А какое жуткое и красивое ощущение! Куда мы идём? Что будет? Надвигается — что-то грозное! Мы несёмся — в бездну, сомнения нет! Несёмся в поезде со слабоумным машинистом. Всё быстрей! Все быстрей! Уже наклон неотвратимый! Всё проносится косо, вагоны болтает, сейчас развалится, спасенья нет! Но какая жуткая в этом красота, оцените! И как интересно будет узнать тем, кто останется жив! Наша гибель неизбежна, но форму гибели — даже вообразить нельзя, и что-то в этом завлекательное!!
Было, было здесь отзывное. Кому-то передалось.
Гнетущая атмосфера! Давящий штиль. О, если бы грянула буря!
Она — фаталистически неизбежна! Что-то будет!
И чем скорей она грянет — тем меньше будет страшна и опасна!
Без революционной воли, без революционного акта ничего с Россией не поделать!
Да никто и не сомневается, что революция — будет!
Но жутко, что мы с народом разделены столетиями и между нами — пустота.
Страна великих и пугающих нелепостей.
Но Петрункевич сказал: да, вступают дикие, необузданные силы — но этому надо радоваться! Это значит: мы живём не на кладбище!
Да, мы ждём и чаем эту катастрофу! Мыслящая Россия совершенно готова к революции!
А война — в России всё равно благополучно не кончится, будет крах!
А после войны — мы Её уже и не дождёмся.
У нас в России всегда — или “поздно” или “рано”. Революции? — почему-то рано, реформам — почему-то поздно.
Хоть бы узкий переворот эти военные подготавливали! — что ж одни разговоры только?!
Хочу и жажду, чтоб это была честная революция и взялась бы довести войну до конца. Мы выбираем революцию нашей горячей надеждой!
Как это распахнётся? Сладкое замирание.
Но благоразумный приват-доцент с гигантскими зубными клещами на столе выразил взвешенно:
— Ещё и сегодня можно всё спасти. Если отдать власть ответственному министерству.
Очарование — из тонкого стекла. Младшая дама вдруг утеряла, как выдохнула, всё то неистовое вдохновение, какое полчаса носило её по комнате. Подкашиваясь, шагнула и опустилась на стул.
А старшая дама, не расслабив боевитости:
— Но до каких пор терпеть издевательство над общественным мнением? Списки будущего правительства — составляют уже второй год, а всё впустую, царь на это никогда не пойдёт! Парламентарии сами виноваты — они не делают ничего решительного!
А Ободовский, покидая своё пустое наблюдательное место, отмахнулся то ли от него, то ли от приват-доцента:
— И ответственное министерство тоже не будет знать, с какого конца браться.
Старшая дама изумилась:
— Как с какого? Спасать народ!
И сказала бы дальше и объяснила бы непременно — да позвонили в дверь. И — бросилась старшая дама встречать вестника!
Но, по своей ширине, цеплялась за стулья, но не ближайшее было её место к коридору. А младшая дама, как подпахнутая ветром — откуда силы вернулись? — порхнула и — первая!
Нет, не первая. Уже была там Вера. И открыла.
В кепке, загнутой как ветром, в кожаной куртке, входя, ожидаемый вестник Необыкновенного сам удивился:
— Вы??
Что он там принёс — лицо его не пылало, не кричало, не раздиралось, длинноватое крупно-упрощённое лицо. А увидел Веру — удивился:
— Здесь??
И сняв кепку с гладких тёмных волос на пробор, приподнял узкую белую руку, открывшую ему.
Поцеловал.
Но дальше сразу много нахлынуло дам:
— Что?? Где??
— С Выборгской? А в город не пошли?
— Невский не захвачен?
— Тогда рассказывайте по очереди!
— Тогда раздевайтесь — и с самого-самого начала!
Что-то косоватое или угловатое было в его движениях, может от медленности, — куртку снимал, и одна рука долго с другой не выравнивалась, — от медленности, так не подходящей к этому случаю. Тужурка на нём инженерская, в петлицах — скрещенные молоточки, или что там у них.
Он даже не знал, в чью квартиру пришёл, он только сейчас прочёл на медной пластинке и думал — не ошибка ли? Вера успела шепнуть ему. Он ещё глазами ожидал хозяина, а вместо него — единственный знакомец, наконец, но уже накоротке:
— Проходи, проходи, Миша. — И руку пожимая, невольно тише почему-то, а может от этого разноголосого крика: — Серьёзное?
Дмитриев ещё тише, большеглазый, тёмный:
— Очень.
Очень! Очень! — всё равно слышали дамы, и обгоняли его и предваряли остальных. А Ободовский ввёл его в столовую:
— Господа! Инженер Дмитриев!
Не стал он обходить здороваться, таково нетерпение было общее, кто сел, а кто и нет, кто на стол в наклон:
— Пожалуйста! Пожалуйста! Рассказывайте!
— Ждём и слушаем!
— Только по порядку, по порядку! — предвкушали.
И Дмитриев тоже не сел — остался при стене, близ коридорной двери, да так, кажется, и удобней рассказывать девяти человекам. Он и стал косовато: на одной ноге тяжесть, и плечи неравны. И голова наклонена.
Он сам, кажется, не охватывал, откуда ж, если “по порядку”.
— Н-ну... Вообще по заводам никаких забастовок не было всё лето, сентябрь, октябрь... Но последнее время среди рабочих какие-то странные слухи. Такие упорные, как кто-то их специально распускает. То будто на какой-то фабрике, а точно не называют, рухнуло здание и несколько сот задавило. То на каком-то заводе будто бы взрыв — и тоже несколько сот. Спрашиваешь: а — на каком? Я вот с одного на другой езжу, и на Невскую сторону и на Нарвскую, и на Выборгскую, — нигде не было! Не верят. То больше: что в Москве общее восстание, и полиция отказалась подавлять, и войска отказались. Приехал с московского завода знакомый, а там, говорит, наоборот: будто в Питере восстание, и Гостиный Двор разгромили, разграбили, и полиция не мешала. И даже листки пошли — о том же... Последнюю неделю такое напряжённое настроение: лист железа упадёт, грохнет, обычное дело, а сейчас — бросают станки и толпятся к выходу: может, уже обваливается? Тут ещё слухи, что на днях опять призыв и будут учётных брать. И белобилетников проверять.