— Не сдавайтесь, мастеровые!
= Полицейские с поднятыми шашками застыли, не
бьют.
И околоточный тоскливо ищет глазами:
панорама плаца
за забором невысоким, в полтора аршина
сколько их! — сотни, сотни. Кто — занимается,
кто — сюда смотрит, кто — идёт. А офицеров
— как вымело, нет. Сами, одни, с унтерами,
такими же.
= Но — забор. Стоит забор, отделяя.
= Городовые — ещё со взнятыми шашками.
Околоточный — один! Озирается: один за всю
российскую власть, вот сошлось!
А рабочий передний клин — растаял, оттянулся,
ещё несколько стоят, как ототкнутые, согнутые,
к земле,
к земле молодой подмастерье клонился, клонился,
да выворотил булыжник!!
да через несколько своих голов —
в голову городовому! Шибануло, откинуло, шашка
опала, шапка слетела и —
кровь!
И команда:
— Руби!
У-дарили!
Кровь!
Панорама:
бегут! бегут! бегут сюда солдаты! с палками!
Улюлюканье по всему широкому пространству:
— Морды фараонские!
— Гэ-гэй, своим на помощь!
Вес-село бегут! Кто половчее — через забор, заборчик: прыг! прыг!
прыг!
Отступя.
А остальным солдатам, у забора?
Все ли сразу толкнули, все ли сразу шагнули —
у-пал забор!
Затрещал,
у-пал вперёд всей длиной! И через него
весело шагнула армия! шагнула через поваленный
— да с палками!
Ещё отступя.
А там, по плацу — ещё, еще бегут! на фронте не
увидишь такой атаки радостной: не стреляют, и
враг известен!
Целый полк — врассыпную, в полный рост, палки
над головами раскручивая.
Дотрескивает забор под сапогами.
Озорство на солдатских лицах:
мы-то сила и есть! мы-то не боимся!
Бегут от души:
— Эй, наших не трогать!
— Бей сволочей фараонов!
— Ура-а-а-а !!!
= Какой-то пехотный офицерик, пересекая атаку,
поднял руку, кричит, останавливает, —
куда там! не слушают, бежит братва солдатская!
Выстрел. Выстрел. Выстрел.
= Отступает, отстреливаясь, полицейский десяток.
Им не крикнуть “ура”, служба не такая. Обреченно
отстреливаются: не жить им, все их ненавидят.
= И стрелять уже — близко, смешалось, и шашкой
не взмахнуть, поздно!
Разделили их — шинели, куртки, кепки...
Околоточного — кирпичом по голове,
сгинул, провалился под ноги.
= Разделили, шашки отобрали, шапки сбили,
револьверы выкрутили из рук, пригодятся!
= Один огрызается — растерзанный, а смелый.
Сзади его — железякой по голове! Есть!
= А запевала — как вырос ещё на одну голову, уж и
был длинный, а таких не бывает, полтора Ивана,
или подмостился? Вот надрывается, за всех:
Купим мир мы последней борьбою!
Купим кровью мы счастье детей!
Мы подымаемся.
= Сампсоньевский. Тысячи людей перемешано.
Солдаты обнимаются с мастеровыми. Палками
размахивают.
Ещё какое-то шествие, с кулаками поднятыми.
А петь достаётся запевале чуть не одному:
И взойдёт за кровавой зарёю
Солнце правды и братства людей.
Круглое малое сужение, как в трубу.
= Издали — конница, ближе
полицейская конная стража.
Ближе, крупней, расширяясь:
полусотня на полном скаку, шапки с султанчиками,
ремни крест-накрест, выхватив шашки!
Эти — уже не плашмя! Эти — рубить! и команда —
была!
А толпе — не страшно. А в толпе — перекур,
обнимка.
А в стороне — подростки, на какой улице их нет. С
кирпичами, камнями, железками.
= И бежит какой-то суматошный, как сумасшедший,
кружит в руке — головню, горящее полено.
= Скачет конница с шашками!
= А мальчишки дождались,
замахнулись, тоже воюем!
кинули! кинули!
да — дёру!
= А офицера — с лошади сбили.
Смяли, спутали двух ещё.
Задержалась скачка.
= А тот, безумный — головнёю крутит, вот — кинет!
А толпа — туча, швыряют и палками!
= Смятенье в полицейской коннице. Поворачивают.
= И крутится, крутится головня, отдымливая, —
сливается след огненным кругом,
красным колесом.
И тот же голос неисходный, деруще-резкий, победивший:
Купим мир мы последней борьбою,
Купим кровью мы счастье детей!
* * *
Монархический строй плывет на золотом корабле русской буржуазии по безбрежному морю крови и слез народных. Разбивайте обломки иллюзий освобождения народов штыками всероссийского деспота! За работу, товарищи! Да здравствует Вторая Великая и последняя Российская Революция!
(РСДРП)
* * *
27
Событие на Выборгской стороне поразило Воротынцева не только революционностью своей (такого гнева не ожидал он, и это был лишний довод спешить с переменой метода войны), а: 170-миллионностью существа, называемого “Россия”. Кажется, сколько было российской армии на дальнем-дальнем юго-западном плече фронта, какая гуща дивизий, полков, людей, своих событий, горь и надежд, — а вот за другим плечом, за две тысячи вёрст от первого, на северо-востоке Петрограда, кишели свои другие тысячи людей, заводских и запасных, со своими горями и надеждами, и общего не было в опыте и в настроении тех и других, а лишь — принадлежность к необъятной России.
Тем более опыт Воротынцева должен быть сличён и проверен на опыте других. Никто так не всепонятлив и не всеведущ, чтобы взяться действовать за Россию. Очень много ему дал сегодняшний вечер, мысли так и толклись, бродили.
Однако, возвращаясь с Верою на Караванную, нигде не заметили они никакого следа беспорядков или беспокойства. Петроград и сам по себе тоже был ломоть немалый.
Георгий заснул по обыкновению быстро, но необычно проснулся посреди ночи, даже, по ощущению, невдолге: наше спящее тело чем-то измеряет и нам отдаёт, как долго спали мы. Проснулся, испытывая какой-то незапомненный, но блаженственный сон, нет, не сон, а сквозное состояние чего-то хорошего, удачного, до радости. Подобного давно не ощущал он, память большой общей беды давила его и днями и при просыпах, тяжело спал он и дома в Москве, и в поезде, — а сейчас отчего такая очищенность была разлита по телу, с готовностью лучше не спать, а лежать и наслаждаться этим состоянием?
Тут в сознание перелилось, хотя он ещё проверял и хитрил: не оттого, что в отпуску, не оттого, что в Петербурге (так он и не полюбил Петербурга), не оттого, что у сестры и няни, хотя и очень родно, и даже не от интересного такого вечера, а: познакомился с Ольдой Андозерской!
Это счастье, что он с ней познакомился, разбирало и овладевало им уже на вечере, но там некогда было углубиться, понять, — да то и казалось интересно и приятно, что он встретил внимание и частью единомыслие такой умной образованной женщины.
Но сейчас радость ударяла в грудь как морской прибой — и подставляясь, и принимая эти плески, он должен был признаться, что не от эрудиции профессора вся эта радость, а — от неё самой. Не от её умных доводов, пусть бы она говорила и глупо, и наоборот, — а от того, как она их высказывала и как выглядела при том.
Общий мрак никуда не отступил, даже напротив выявился в восстании запасных, — но почему ж этим вечером Георгий так легчал и веселел? Он потерял и охоту к спору, до того полегчал, что потяжелел, и только способен был смотреть — на достойные плавные повороты маленькой головы, на тонкие мелкие движения бровей, опережающие речь, на властное пожатие маленького рта. Ещё этот милый жест — две кисти зонтиками и поглаживать одной другую.
Кажется, ничего вечером не совершилось, да даже слова прямого сказано не было, — а так много, что не хотелось, невозможно было спать, плески били в грудь! Да соскучился Георгий по самому чувству радости, так давно не испытывал её, забыл, что и есть она, — теперь жалко было уснуть и пропустить тёплые часы, светлые в темноте.
Курил. Пытался вернуться к мыслям, слышанным на вечере, обдумывать их — куда там! — опять к ней! Вот не ожидал такую женщину встретить.
И не взялся бы сказать — чем. Никакой писаной красоты, никакой уж такой особенной стройности или пропорциональности. Умно говорила? — так и другие были не глупые. Близкие мысли? — так не во всём, и напротив иногда. Держалась особенно? — не с податливой женской гибкостью, но стерженьком, знающим своё твёрдое место в мире? Или — как она на Георгия взглядывала? В этих взглядах было и понимание, и признание, и даже непрятанное восхищение — и уже от одного того стал Воротынцев чувствовать себя как бы необыкновенным. И содержалось в тех поглядываниях — выразительное как слова, а не произнесенное, — или показалось?
Как бы что-то от неё перетекало и оставалось уже в его обладании.
Померещилось?.. Как это теперь точно знать? Стало его в постели крутить. Курил. Вдруг вот — понадобилась ему эта женщина! Ещё видеть, ещё говорить? да нет, не для консультации, что уж такое она могла ему сказать? А — понадобилась. А — загорелось.
Странно, но Георгию как-то сравнить было не с чем: правильно ли он понял? А может быть — это только сочувствие политическое к его речи, и можно в такой просак попасть?..
А если, правда, всё это в её глазах было — тогда нельзя не продолжить, это слишком необыкновенно! Но — как?.. И — что тогда будет?.. Крутило, палило — куда там до сна! И — почему-то она не замужем, сказала Веренька. Бесцельное, счастливое, полыхающее возбуждение! Долго лежал Георгий, даже не ища сна. А утром, прежде чем куда собраться, прежде чем определить и понять приложенье своих сил, так не много времени имея на поиски в Петрограде, — едва дождался приличного времени для телефона, но первому не Гучкову, а — ей.
Вчера никак не предполагалось — звонить ей на другое же утро. “Вот вам мой номер” — то есть вообще на все эти дни, пока он в Петрограде. А сейчас перед коричневой настенной коробкой аппарата расходился Георгий в двойном волнении: и — что неудобно так быстро, так сразу, и — скорей, пока она не ушла на лекции!
Дома! И нисколько не удивилась. А мелодичный голос её оказался в телефоне и вовсе пением нежным (или так она разговаривала именно с ним?). Телефон как убирал всё, что было в её голосе разговорного, и подчёркивал певучее.