- Внук, что ли?
- Внук, - нахмурилась Лидия Григорьевна.
- С ребенком, однако, трудно добыть. Балуются они, дети-то...
- Он не балуется, - сказала Лидия Григорьевна.
- Кто знат, - пробормотала старуха.
- А разве не бывали тут у вас ссыльные с детьми? - спросил Саша.
Хозяйка не ответила, продолжала рассматривать мальчика.
- Звать-то как?
- Тарасом его зовут.
- Брюхановы, однако, сдадут, - сказал старик.
- У Брюхановых девка мешана.
- Девка тиха, не тронет.
Лидия Григорьевна опять нахмурилась.
- А кто кроме Брюхановых может пустить?
Старуха задумалась.
- Сизых? - спросила она у старика.
- Заливает в глотку, - одобрительно заметил старик.
- Нет, нет, это не надо, Тарасик боится пьяных.
- Разборчива ты, - неодобрительно заметила старуха, потом обернулась к Саше. - К Верхотуровым сходи, возле учителки живут.
По дороге к Верхотуровым Лидия Григорьевна сказала:
- С ребенком трудно устроиться на квартиру, хотя он никому не мешает. Боятся другого: если меня заберут, ребенок останется у них. И, пока начальство отправят его в детдом, может пройти и год и два, надо хлопотать, писать, а писать они не умеют.
Верхотуровы запросили тридцать рублей в месяц.
По выражению лица Лидии Григорьевны Саша понял, что она сейчас откажется. Он придержал ее за локоть.
- Ладно, сегодня они к вам переберутся.
Лидия Григорьевна была недовольна.
- Напрасно вы согласились за меня, я не могу и не намерена платить такие деньги.
- Мое согласие ни к чему вас не обязывает, всегда можем отказаться. Побудете пару часов у меня, отдохнете, перекусите, а я похожу, поищу. Если найду что-либо подешевле, посмотрите и решите. Если не найдем сейчас, устроитесь пока у Верхотуровых, будем искать дальше.
- Верхотуровы исключаются, - объявила Лидия Григорьевна, - у меня всего двадцать пять рублей. И что это за цены? В Рожкове я платила пятнадцать рублей.
- Здесь дороже, - согласился Саша, - Рожково - глухомань. А Мозгова рядом с Кежмой, районным центром, цены там на жилье высокие. Я плачу двадцать рублей, вам накинули десятку на мальчика. Что касается денег, я вам одолжу немного, отдадите.
- Я у вас не возьму, - возразила Лидия Григорьевна, - деньги мне присылает племянник из Ярославля, но сейчас начнется катавасия с почтой, уж я-то знаю, что такое переадресовка, хорошо, если получу через полгода. В Рожкове я зарабатывала шитьем. У хозяйки была швейная машина, найду ли я ее здесь?
- У нас полно модниц, - весело сказал Саша, - равняются на районную интеллигенцию. Вас ждет обширная клиентура. А машинку найдем.
- Все равно, как и в Рожкове, будут расплачиваться яйцами, сметаной, рыбой. Племянник мне присылает двадцать рублей в месяц, в этих пределах я и могу платить.
Саша проводил Лидию Григорьевну домой, попросил хозяйку напоить ее и Тарасика чаем, а сам отправился к Зиде. Она знает всех в деревне и может присоветовать что-нибудь дельное.
Дверь у Зиды оказалась открытой, но дома ее не было. В печке тлели дрова, на столе лежали книги и тетради, значит, из школы уже пришла. Книги и тетради Зида запрещала ученикам, брать домой, уроки заставляла делать, задерживая детей в школе: "Уроков дома не делают, книгами закрывают крынки с молоком, тетради рвут на самокрутки..."
Машинально он начал рассматривать детские каракули, потом его внимание привлекла толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете, настоящая общая тетрадь, такими же он пользовался в Москве, в институте. Саша машинально открыл и ее.
Еще не читая, по датам, обозначенным в тексте - август, сентябрь, октябрь, ноябрь, по прописным буквам "С" - это он, Саша, "В.С." - Всеволод Сергеевич, по мелькнувшим перед глазами фразам: "Вчера он сказал", "Он очень смелый и благородный", - Саша понял, это дневник Зиды. Первым побуждением было закрыть тетрадь, читать чужие дневники - до этого он не может опуститься. И все же... Будь это в Москве, в его прошлой жизни, он не осмелился бы открыть чужой дневник. Но здесь, в его положении... Ведь она пишет о нем! Что пишет? Зачем доверять бумаге? Он обязан знать, что тут написано, каждый его шаг, каждое его слово могут быть перетолкованы. Беда может прийти с любой стороны, даже от женщины, которая его любит. Что, в сущности, он знает о ней? Почему она здесь? В этой глуши!
Он прошелся по комнате.
И что значат слова "он смелый и благородный"? Намек на то, что снабдил продуктами Соловейчика, не выдал беглого?! Двух этих слов достаточно, чтобы распотрошить всю ссылку в Мозгове. Из-за того, что он ей доверился, могут пострадать люди. Она, конечно, не хочет зла никому, но зачем писать? Ведь не девочка, уже под тридцать! Неужели не понимает его положения? Почему оставила дневник на столе? Случайно? Забыла спрятать? Из легкомыслия?
Он снова прошелся по комнате, оторвал от полена березовую кору, бросил в печку, обожженная огнем береста мгновенно свернулась в трубку и в следующий миг загорелась.
Посмотреть дневник? Прочитать, что она пишет о нем, раз и навсегда убедиться, кто же она есть в действительности? Но, сделав это, он перейдет грань, отделяющую порядочного человека от непорядочного. Впрочем, поздно, он слишком долго колебался... Он услышал ее шаги во дворе, потом, как вытирала ноги в сенях. Она вошла, улыбаясь ему.
- Давно ждешь?
Вместо ответа он показал на дневник.
- Что это такое?
Она услышала гнев в его голосе, поняла, что он открывал дневник, смешалась, потом посмотрела на Сашу ясным, открытым взглядом.
- Это мой дневник.
- Зачем ты ведешь его?
Она помедлила с ответом.
- Тебя здесь что-нибудь обидело?
- Я не читаю чужих дневников. Но... По-видимому, ты пишешь что-то и обо мне?
- Да, нишу.
Он смотрел на нее, потом спросил:
- Почему ты здесь, Зида?
Она опустила голову, молчала, не отвечала.
- Я спрашиваю: что тебя сюда занесло?!
Она прошептала:
- Я тебе этого никогда не скажу.
- Дело твое, но я обязан знать, что ты пишешь обо мне.
Она протянула ему тетрадь.
- Читай.
- Я не буду читать твоего дневника. Но я прошу тебя вырвать из него все страницы обо мне и сжечь их вот в этой печке. И в дальнейшем ничего обо мае не писать. Я тебе уже объяснял свое положение, жаль, что ты ничего не поняла.
Она задумчиво перелистала дневник, загнула несколько страниц, протянула тетрадь Саше.
- Это о тебе, прочитай.
- Я тебе сказал ясно: читать не буду. Вырви и сожги.
Он понимал, как жестоко его требование. Но другого выхода нет! Поступок Соловейчика дорого обошелся людям, и без того несчастным. Он не желает, чтобы кто-то пострадал из-за ее легкомыслия.
Зида подошла к печке, присела, открыла чугунную дверцу, вырвала из дневника одну страницу, просмотрела ее, скомкала и бросила в огонь. Прочитала, скомкала и бросила в огонь вторую, потом третью, четвертую... Она сидела на коленях перед печкой, спиной к Саше, вырывала из тетради страницы, комкала и бросала в огонь, уже не читая, видимо, конец дневника был о Саше, а может быть, ей было уже все равно, она рвала все подряд.
- Жарко, - сказала она вдруг.
Только сейчас он заметил, что не дал ей раздеться, она была в шубе, валенках, платке, так, как пришла с мороза.
Теперь он жалел ее, ругал себя. Отвратительно все, ужасно! Он не мог дождаться, когда наконец кончится это придуманное им мучительство.
Зида встала, положила на стол остатки тетради, улыбнулась сквозь слезы.
- Вот и все!
Саша вышел от Зиды. Ужасно, все ужасно! Гадко! Но иначе он поступить не мог. Он живет теперь по новый законам. Может быть, Зида это поймет и они останутся друзьями.
Он зашел в лавку к Феде, спросил его насчет квартиры. Добавил, что жиличка с ребенком шести лет, хорошо шьет и нужно, чтобы у хозяйки была швейная машина.
- А может, ее к Лариске определить? - предложил Федя. - Одна живет. И машинка есть. Обновы любит, шить не умеет, вот у нее и швея в доме.
- Больше двадцати рублей она не может платить.
- Хватит Лариске и пятнадцать, - махнул Федя рукой, - тем более шить ей будет. Может, и Маруське чего сошьет.
- А согласится Лариска?
- Скажу, согласится.
Дело сладилось. Саша перенес чемоданы Лидии Григорьевны к Лариске, осмотрел швейную машинку, смазал. Машина была старая, но хорошей марки, "Зингер".
- Желаю вам удачи, - сказал Саша, - что надо, зовите...
Его интересовали подробности побега Соловейчика. Но Лидия Григорьевна ничего не рассказывала и расспрашивать Саша счел неудобным.
Узнав, что Саша поместил Лидию Григорьевну у Лариски, Всеволод Сергеевич со своей обычной улыбкой сказал:
- Альянс блудницы со старой девой. Но она с мальчиком и деваться ей некуда. Кстати, вы знаете, кто этот Тарасик?
- Говорит, внук, но непохоже.
- Он сын умерших тут спецпереселенцев, или, официально, кулаков.
Саша удивился.
- Взять здесь на воспитание ребенка? Мужественный поступок.
Всеволод Сергеевич качнул головой.
- Или попытка обрести цель в жизни, ухватиться хоть за что-то.
- Чем бы ни был продиктован ее поступок, - сказал Саша, - он благороден и человечен. В меня лично он вселяет надежду: даже в этих диких условиях утверждаются высшие человеческие ценности. Сострадание - одно из них.
- Я думаю о метаморфозах нашей действительности, - сказал, в свою очередь, Всеволод Сергеевич, - не исключено, что в свое время Лидия Григорьевна раскулачила родителей Тарасика и выселила их в Сибирь. А теперь сама в Сибири и воспитывает их сына, терпит из-за этого мука и лишения. Не подкрепляет ли этот факт тезис об искуплении?
- Я плохо знаю христианское вероучение, - ответил Саша, - но Лидией Григорьевной, думаю, двигало то, что выше всех религий и идей - способность жертвовать собой ради других. И то, что это проявляется даже здесь, все это, повторяю, вселяет надежду: человеческое в человеке не убито и никогда не будет убито.
Предлагая Лидии Григорьевне деньги, Саша располагал всего тридцатью рублями. Несколько рублей оставит на папиросы и керосин, перебьется, зато выручит Лидию Григорьевну. А со своими хозяевами рассчитается в конце ноября, в крайнем случае, в декабре, когда начнут доставлять почту по санному пути.