- Видишь ли, - ответил Сталин, - это внутренние перемещения внутри аппарата НКВД.
- Но я секретарь обкома или нет? - с гневом произнес Киров и ребром ладони ударил по столу.
- К чему такие ребяческие вопросы? - возразил Сталин. - НКВД - новый наркомат, и, как во всяком новом наркомате, в нем неизбежна перестановка кадров. Согласовать каждую кандидатуру со всеми местными организациями практически невозможно.
- Бюро обкома и я лично решительно настаиваем на отзыве Запорожца, - заявил Киров.
- Я объяснил все как мог, лучше не умею, - холодно проговорил Сталин.
И положил трубку.
Некоторое время все молчали. Потом Киров повернулся к Медведю.
- Ну что ж, Филипп, в управлении ты хозяин, бюро обкома знает только тебя. Любые сепаратные действия Запорожца пресекай в корне, мы тебя поддержим.
Проводив Серго на квартиру, Киров вернулся на пленум. Прозвенел звонок, перерыв кончился, участники пленума входили в зал. Но Марк Александрович дожидался Кирова.
- Простите, Сергей Миронович, как Григорий Константинович?
- Все пока как будто в порядке, лег в постель, Зинаида Гавриловна вызывает врача.
Но вызывать врача Орджоникидзе запретил. Он чувствовал себя лучше, встал с постели, однако на пленум решил не возвращаться, проект решения ему известен, проголосуют и без него.
Пересел в кресло, задумался...
Сегодня во время двухминутного разговора со Сталиным в фойе он совершенно отчетливо понял истинное отношение Сталина к Кирову. Орджоникидзе хорошо знал Сталина, знал, что означает, когда Сталин, разговаривая с человеком, не смотрит на него...
Наступили сумерки, в квартире зажгли свет, к нему заглянула Зинаида Гавриловна.
- Как ты?
- Все хорошо, но не зажигай у меня лампу, - попросил Орджоникидзе, - я хочу посидеть один.
Он сидел и думал. После сообщения Будягина о странных перемещениях в ленинградском НКВД он несколько раз пытался заговорить со Сталиным о Кирове, хотел прощупать ситуацию, но Сталин уходил от разговора, а потом неожиданно затеял его сам.
На Политбюро обсуждалось сообщение Кирова из Казахстана о ходе хлебозаготовок, и Сталин как бы между делом, вне всякой связи с обсуждаемым вопросом сказал:
- Я предлагал товарищу Кирову, как секретарю ЦК, переехать в Москву - отказался. Сколько можно сидеть в одном городе? Восемь лет! Хватит! Держать Кирова в Ленинграде - такой роскоши мы не можем себе позволить. Киров - работник союзного масштаба, он нужен всей партии.
И больше ничего не сказал, перешел к следующему вопросу.
А после заседания, когда уже все разошлись и в кабинете остались только Сталин, Каганович, Молотов, кажется, Куйбышев тоже остался, Сталин сказал Орджоникидзе:
- Поговори с Кировым, ведь вы друзья, пусть переезжает в Москву. Нужен русский человек в центральном руководстве. Мы с тобой - грузины, Каганович - еврей, Рудзутак - латыш, Микоян - армянин. Кто у нас русские? Молотов, Куйбышев, Ворошилов и Калинин - мало.
После возвращения Кирова из Казахстана Орджоникидзе ездил в Ленинград и передал Кирову предложение Сталина. Киров опять отказался. Рассказывая о своих трениях со Сталиным в Сочи и о дальнейшем конфликте по поводу Запорожца, спокойно и уверенно сказал:
- Бесчинствовать Запорожцу в Ленинграде не позволим.
Как наивны были все они, как наивны - и он, и Будягин, и Киров. Да разве Сталин не понимал, что Киров не спасует перед Запорожцем? "Выкорчевывание корешков" - всего лишь прикрытие, камуфляж, ничего там Запорожец не выкорчует, не дадут.
Что предпринять?.. Остается только одно: выиграть время. Надо задержать Кирова в Москве хотя бы на несколько дней, на неделю. Все обдумать, посоветоваться с товарищами, может быть, удастся уговорить Кирова на переезд в Москву. И главное: неожиданная задержка Кирова в Москве насторожит Сталина, он, возможно, пойдет на попятную, возможно, отзовет Запорожца.
Киров вернулся с пленума почти в одиннадцать часов. Орджоникидзе сам открыл ему дверь.
- Оклемался? - весело спросил Киров, входя в квартиру. - Как чувствуешь себя?
Орджоникидзе сел в кресло, отдышался.
- Плохо, Сережа, плохо, побудь со мной пару дней.
Киров, собиравший портфель, оглянулся.
- О чем ты говоришь? Первого декабря, послезавтра, мой доклад на партийном активе... О пленуме...
- Какое дело - доклад... - тяжело переводя дыхание, сказал Орджоникидзе, - Чудов, Кодацкий не смогут сделать доклад? Поживи со мной, Сережа, может быть, не придется увидеться...
Киров подошел к нему, взял за руку, посмотрел в глаза.
- Отбрось это от себя. И ложись в постель, вызови врача. Приступ стенокардии всегда сопровождается таким страхом. Возьми себя в руки. Куда мне звонить насчет машины?
- Я сам позвоню.
Орджоникидзе поднялся с кресла, вышел в соседнюю комнату, набрал по внутреннему телефону гараж, позвал к аппарату своего шофера Барабашкина.
- Василий Дмитриевич, подавай машину, отвезешь Кирова на вокзал, - и совсем тихо, прикрыв ладонью трубку, добавил: - Да сделай так, чтобы на поезд опоздал. Понял?
Орджоникидзе вернулся в столовую, Киров уже собрал портфель, надел пальто, стоя, разговаривал с Зинаидой Гавриловной.
- Побудь лучше со мной дня три, - грустно проговорил Орджоникидзе, - а, Сережа, побудь!
- Не могу, я же тебе объяснил, первого декабря - актив.
Внизу у подъезда раздался короткий гудок автомобиля.
Киров обнял и поцеловал Орджоникидзе, обнял и поцеловал Зинаиду Гавриловну, дружески строго сказал ей:
- Не ходи у него на поводу, заставляй лечиться.
Взял портфель и торопливо вышел. Часы показывали половину двенадцатого.
Не доезжая до почтамта, Барабашкин остановил машину, выскочил, поднял капот.
- Что случилось?
- Подача барахлит, Сергей Миронович, сейчас налажу.
- Нет, ждать не буду.
Ошибка Барабашкина заключалась в том, что он остановился вблизи трамвайной остановки. К ней как раз подходил четвертый номер, следовавший по маршруту к вокзалам, и Киров успел вскочить на площадку. В вагон "Стрелы" проводник впустил его за минуту до отхода поезда. 20
Саша вышел из дома еще затемно и рано утром был на том месте, где вчера расстался с Борисом. Вот и дерево, под которым он лежал. Саша посвистел, крикнул пару раз на Жучка, давая знать Соловейчику, что он здесь, но никто не отозвался. Саша промотался по лесу до сумерек, но нет, не было Бориса, значит, решил не возвращаться. В следующие дна Саша менял маршруты, делал большие круги. На елях толстыми подушками уже висел снег, покрывал рыхлыми комьями землю, валежник, скованные льдом болотца. Саша шел с трудом, часто останавливался, прислушивался, но лес был безмолвен. Лишь кряхтели изредка замерзающие деревья да цокали клесты, перелетая с ели на ель, стряхивая иней с ветвей да роняя в снег чешуйки и вылущенные шишки.
Как-то Саша поднял с лежки зайца-беляка и он покатил меж деревьев, заложив за спину длинные уши. Попадались белки, видимо, выводки этого года, малоопытные: сидит открыто на ветке с закинутым за спину пушистым хвостом, лущит шишку, быстро-быстро перебирая ее лапками, и глядит сверху на Сашу в упор. Попалась как-то мышкующая лисица, неторопливо трусила по снегу, временами останавливалась, прислушивалась, не пискнет ли под снегом мышь или полевка, и если слышала писк, то сразу бросалась туда и быстро, по-собачьи рыла снег. Однажды Саша увидел, как кормится глухарь: осторожно ступая но пороше, он срывал листья с ветки можжевельника, побеги черники, еще не совеем занесенные снегом, а то и верхушки молодой сотенки.
Неделю бродил Саша на лесу, но Соловейчик не появлялся, значит, далеко ушел, а может быть, и сгинул в лесу, замерз, заболел, провалился под лед или заблудился и умер с голоду.
Но его не поймали. Попадись он, об этом знали бы все. Побег - событие, поимка беглого - еще большее событие, такая новость облетает всю Ангару, начинаются выяснения, допросы: кто помогал, кто прятал, кто давал пищу?
Ссыльные в Мозгове тоже обсуждали побег Соловейчика. Но так как никто, кроме Саши, не знал его, а Саша об этом знакомстве не распространялся, то обсуждали побег _вообще_, его бесперспективность и обреченность. Даже если вырвется из Сибири, все равно пропадет - нелегальное положение в наших условиях невозможно. На этом сходились все.
Но все понимали также, что побег Соловейчика не пройдет бесследно; оставить это без последствий, - значит, поощрить дальнейшие побеги. Если нельзя наказать беглеца, то надо наказать оставшихся, сорвать с обжитого места, лишить хоть какого-то заработка, ссыльные должны знать, что им придется отвечать за каждого беглого, должны сами предотвращать побеги. И действительно, вскоре всех ссыльных из Рожкова разослали по другим деревням.
В Мозгову из Рожкова прислали двух: некоего Каюрова и женщину, как говорили, члена партии чуть ли не с тысяча девятьсот пятого года, со странной фамилией Звягуро. Звали ее Лидия Григорьевна. Старообразная, некрасивая, с выпирающими зубами, она приехала не одна, а с шестилетним мальчиком Тарасиком.
Привезли ее уже по санному пути. Она остановила возчика возле избы, где жил Саша, вошла к нему и сказала:
- Мае о вас говорил Соловейчик. Вы не подскажете, у кого можно снять жилье?
- Надо подумать, - ответил Саша, - проходите, садитесь.
- Я должна отпустить возчика.
Они вышли на улицу. В санях, закутанный в платок, сидел Тарасик. Лидия Григорьевна вытащила его из саней, Саша взял вещи - два потертых чемодана, перевязанных веревкой, все вернулись в дом. На улице скрипнули полозья - возчик уехал.
Лидия Григорьевна развязала на Тарасике платок, сняла с него нечто вроде шубки, сняла шапку, велела сесть на лавку. Тарасик сел, поглядывая на Сашу.
Саша открыл дверь в кухню, попросил хозяйку зайти. В горницу вместе с хозяйкой зашел и хозяин.
Саша показал на Лидию Григорьевну.
- Это моя знакомая, у кого бы поселить?
Старуха посмотрела на мальчика.