Как он и предполагал, почта пришла в начале декабря. И, как ожидал Саша, почта большая: деньги, посылка с зимними вещами, надписанная четким Вариным чертежным почерком, много писем от мамы, много газет. На штемпелях значился август, сентябрь, кое-где ноябрь - посланное до распутицы перемешалось с посланным после нее, значит, много почты еще впереди, в дороге.
Предстояло удовольствие на неделю, а то и на две - декабрь ему предстоял великолепный.
Как и всегда, он просмотрел сначала письма, разложив их по датам отправления. Ничего нового мама не сообщала, да и какие у нее могут быть новости? Приветы от теток, от Вари, ничего об отце, Марке, товарищах. Каждый конверт Саша открывал с тайной надеждой получить хоть два слова от Вари, ведь он уже писал ей. Но письмо за письмом: "Привет от Вари", "Привет от Вари". А на бандеролях Варин чертежный почерк.
И, когда Саша уже потерял надежду, он открыл последнее письмо и увидел листок:
"Здравствуй, Саша! Я сейчас у твоей мамы, пишем тебе письмо. У нас все хорошо, мама твоя здорова, я работаю в Моспроекте. Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь. Варя".
Он еще раз перечитал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Боже мой! Как бы он хотел знать, что она сейчас делает, видеть ее, слышать, прикоснуться к ней, провести рукой по ее лицу... "Как бы я хотела... Как бы я хотела..." Он испытал острое, щемящее чувство любви и влечения к этой девочке, он представил себе вдруг ее здесь, у него...
У него забилось сердце, он встал, прошелся по комнате, взял себя в руки, просмотрел газеты за август, сентябрь, во поминутно брал письмо и перечитывал эти строки: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..."
Все еще впереди, черт возьми, все еще впереди! У него есть Варя, теперь он это твердо знает. "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь..." Есть Варя, есть мама, люди вокруг, есть его думы, его мысли, все, что делает человека человеком.
Сквозь маленькие квадратные оконца в комнату проникали солнечные лучи. В избе было хорошо натоплено, тепло и уютно. Ничего, можно жить! Тем, у кого нет крыши над головой, тем плохо.
Вошел кто-то в сени, потоптался, смахнул веником снег с валенок, открыл дверь. Это был Всеволод Сергеевич.
- Заходите, - обрадовался ему Саша, - раздевайтесь.
Всеволод Сергеевич снял шубу, шапку, размотал шарф, положил на печь рукавицы... Прошелся по комнате, потирая озябшие руки, кивнул на стол.
- Почту разбираете?
- Да, много пришло. У вас, наверное, тоже?
- И что нового? - ответил Всеволод Сергеевич вопросом.
- Особенного ничего... Письма от матери, от друзей. Я им рад.
- Конечно, конечно, - точно не слыша его, ответил Всеволод Сергеевич.
- Что с вами? - спросил Саша. - Вы чем-то озабочены?
- Плохие дела, Саша, плохие, - Всеволод Сергеевич продолжал ходить по комнате и все тер и тер руки.
Первая мысль мелькнула - Соловейчик... Неужели поймали?
- Да? А что произошло?
Всеволод Сергеевич остановился против Саши.
- Первого декабря в Ленинграде убит Киров.
- Киров? - растерянно повторил Саша. - Кто его убил?
- Подробностей не знаю. Передано правительственное сообщение: первого декабря в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в Смольном от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Киров. Стрелявший задержан. Его личность выясняется.
- У вас есть газета?
- Газеты у меня нет, но это точно. Есть и второе сообщение - убийца некий Николаев. И третье - дела о терроре рассматриваются в течение десяти дней без участия сторон, то есть без защиты, никаких обжалований, никаких помилований, расстреливать немедленно но вынесении приговора. Вот так, Саша! "Убийца, подосланный врагами рабочего класса", ничего себе...
- Что вы находите особенного в этих словах? Не в них суть.
- Вы так думаете? - ответил Всеволод Сергеевич. - "Убийца, подосланный врагами рабочего класса" - и тут же "личность стрелявшего выясняется". Как же это так, где логика? Личность еще неизвестна, но уже известно, кем он подослан... Непонятно, непонятно... Впрочем, очень понятно...
- Киров, говорят, был хороший человек, хороший оратор, любимец партии. Кто посмел поднять на него руку?
Всеволод Сергеевич сел на лавку, откинул голову к стене.
- Кто бы это ни сделал, Саша, могу сказать вам с полной уверенностью; наступают черные времена.
1966-1983, Москва.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
20 июня 1944 года гвардейский стрелковый корпус, которым командовал генерал Максим Иванович Костин, прибыл в район станции Рафалувка, западнее города Сарны, и расположился в лесах восточнее Ковеля.
Передислокация была произведена скрытно. Войска разгрузились на малозаметных разъездах и полустанках и, тщательно маскируясь, ушли в леса. Генерал Костин приказал передвигаться только ночью, запретил купаться и стирать белье в реках и озерах, запретил радиосвязь, приказал свести к минимуму телефонные разговоры, шифруя их и кодируя.
Максим Иванович Костин командовал полком под Москвой, дивизией в Сталинграде. На Северском Донце принял корпус, участвовал в Изюм-Барвенковской и других наступательных операциях, освобождении Донбасса, форсировании Днепра, боях на реках Ингул и Южный Буг, освобождении Одессы. Падали рядом люди, много людей, Максим Иванович подписывал сводки потерь: убитые, раненые, пропавшие без вести. Люди, их жизнь и смерть была слагаемыми войны. Приказы, которые он отдавал, тоже были слагаемыми войны и выполнялись неукоснительно. За добродушием генерала скрывалось умение подчинять людей поставленной задаче, за простоватостью - гибкий ум военного тактика, способного принимать смелые, неожиданные решения, за внешней покладистостью - тонкое понимание служебных отношений, умение маневрировать в нужных обстоятельствах. Его знал и ценил Жуков, это создавало некоторые личные сложности с командованием армии, но простота и добродушие этого высокого, грузноватого для своих тридцати пяти лет молодого генерала, его открытое крестьянское лицо обескураживали даже грозного командарма Чуйкова.
Корпус прибыл 20 июня, а через три дня; 23 июня началась операция "Багратион", имевшая задачей освободить Белоруссию и выйти на старые государственные границы. В операции участвовали 166 дивизий. Однако армия, в состав которой входил корпус генерала Костина, в дело не вводилась. Несколько позже ей предстояло прорвать немецкую оборону на Ковельско-Люблинском направлении и выйти на Западный Буг. Для подготовки этого наступления был дан ориентировочно месяц - срок очень малый, если учесть потрепанность частей в предыдущих тяжелых боях, недокомплект личного состава и тяжелый рельеф местности.
Предыдущие операции корпус проводил на юге, в степях Украины и Молдавии, здесь же наступать предстояло в болотистых лесах, изрезанных речушками и ручьями с заболоченными берегами. Войска обучались расчищать дороги и тропинки от завалов, волчьих ям, мин, преодолевать мелкие водные преграды, строить гати, проходить болота и торфяники. Корпус получил большое пополнение из местного, освобожденного от немцев населения, пополнение не обстрелянное, его следовало обучить хотя бы простейшему владению оружием.
До командных пунктов дивизии Максим Иванович добирался на "виллисе", дальше верхом. Территория, занимаемая дивизиями корпуса, представляла собой гигантское болото, частью поросшее смешанным лесом: сосной, березой, ольхой, дубом. Среди болота были рассеяны песчаные островки, но все равно и здесь в землянках стояла вода, поэтому солдаты предпочитали палатки, устланные сосновыми ветками. И правильно, думал Максим Иванович, на дворе июнь, тепло, солдаты должны высыпаться, должны быть хорошо накормлены, за этим он следил строго.
3 июля наши войска взяли Минск, прорвали фронт на протяжении 400 километров и продолжали стремительно продвигаться вперед. Это известие застало Максима Ивановича на КП полка, он подумал, что сроки наступления корпуса могут теперь измениться, и потому вернулся к себе раньше обычного. Однако никаких новых распоряжений из штаба армии не поступило. И этот вечер Максим Иванович провел, как обычно: собрал штабистов, говорил о том, что не удовлетворило его в войсках, давал задания, выслушивал доклады.
Отпустив всех уже в первом часу ночи, Максим Иванович расстегнул ворот кителя; накурили, надымили, нужно проветрить. Сам он не курил, но запрещать это даже в своем блиндаже не мог. Поблизости равномерно тарахтел движок, его выключат, как только Максим Иванович ляжет спать.
- Товарищ генерал, - доложил адъютант, - вас дожидается новый начальник автослужбы.
- Что ему нужно?
- Доложиться о прибытии, вступлении в должность.
- Пусть доложится начальнику штаба.
- Я ему так и сказал, но он настаивает.
- Хорошо, пусть зайдет.
Максим Иванович наклонился над картой. Мысль о том, что сроки наступления могут быть передвинуты, не оставляла его. К этому надо быть готовым, приказ может поступить в любую минуту...
Скрипнула дверь. Максим Иванович оторвался от карты, обернулся...
В дверях стоял офицер в старой, но хорошо сидевшей на нем шинели с полевыми погонами, в фуражке, в кирзовых сапогах. Лица его не было видно, неровно горевшая лампочка освещала только стол с разложенной на нем картой...
И все же что-то отдаленно знакомое почудилось Максиму Ивановичу в этой фигуре, молча и напряженно ожидавшей его у двери, что-то тревожное шевельнулось в душе...
Офицер бросил руку к козырьку, четко произнес:
- Товарищ генерал! Гвардии майор Панкратов прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
Откинул руку, продолжал стоять по стойке "смирно".
Не может быть. Неужели?!
- Ваше предписание! - внезапно осевшим голосом проговорил Костин.
Офицер вынул из планшета предписание, шагнул вперед, протянул его Максиму Ивановичу.
Но тот отвернулся к столу, подтянул на ролике провод, лампа поднялась, осветила весь блиндаж, и, когда Максим Иванович снова повернулся к офицеру, он уже ясно видел - Саша!