Глинская развернула перед Сольцем стенгазету. Стенгазета все время свертывалась в рулон, и Глинская прихватила ее по краям пресс-папье и массивным стаканом для карандашей. Сольц растерянно следил за ее действиями.
- Вот эти эпиграммы, - сказала Глинская.
Сольц нагнулся к газете, близоруко сощурился.
Свиная котлета и порция риса -
Лучший памятник на могилу Бориса.
Он поднял глаза, не понимая, зачем эти эпиграммы. И тут увидел Сашу, тот напряженно смотрел на него. Тогда только Сольц вспомнил вчерашнего молодого человека, сидевшего в его кабинете. Он снова прочитал эпиграмму, нахмурился.
- В чем же здесь контрреволюция?
- Тут несколько эпиграмм, - ответила Глинская.
Сольц опять наклонился к листу.
Упорный труд, работа в моде,
А он большой оригинал,
Дневник теряет, как в походе,
И знает все, хоть не читал.
- Номер посвящен шестнадцатой годовщине Октябрьской революции, - сказал Баулин.
Сольц обвел всех сощуренным, близоруким взглядом, пытаясь разобрать, кому принадлежит этот голос. Перед ним сидели хорошенькая белокурая Надя, Саша, маленький скособоченный Руночкин, испуганная Роза, растерянный Ковалев.
- Октябрьская революция не отменила эпиграмм, - сурово ответил Сольц.
- Они помещены под портретами ударников, - настаивал Баулин.
Теперь Сольц увидел, кто спорит с ним.
- Раньше только на высочайших особ нельзя было сочинять эпиграммы. И то сочиняли.
- Труд "в моде" - разве это правильно? - упорствовал Баулин.
- Труд, труд! - дернулся Сольц. - Буржуазные конституции тоже начинаются со слов о труде. Вопрос в том, какой труд и во имя чего труд. Что в этой эпиграмме против труда?
- Видите ли...
- Вижу, как вы ломаете молодые жизни! - Сольц обвел рукой сидевших перед ним ребят. - Вижу, как вы их мучаете и терзаете. Это о них Ильич сказал: "Вам жить при коммунизме". Какой же коммунизм вы им преподносите?! Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?
- Он и работает грузчиком, - заметил Янсон.
- Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право - смеяться.
Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.
- В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали... А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?
- Исключение утверждено райкомом, - предупредил Баулин.
- Утверждено, утверждено! - Сольц побагровел. - Как это у вас быстро получается!
Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо уверенней, чем в институте, примирительно спросила:
- Как поступим?
- Восстановить! - хмуро и решительно ответил Сольц.
11
Ребята вышли на улицу.
Руночкин скосил глаза.
- Надо отметить.
- Я - за, - радостно согласилась Надя.
- Мне нужно в другое место, - отказалась Роза.
- Пожалуй, и я поеду, - сказал грустный Ковалев.
- Привет Лозгачеву, - напутствовал его Руночкин.
У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.
- Заедем ко мне, умножим капитал, - предложил Саша.
Дома он обнял и поцеловал мать.
- Знакомься! Нас восстановили... Ура!
Софья Александровна заплакала.
- Здрасьте! - сказал Саша.
Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.
- Нина звонила.
- Мы зайдем за ней.
Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.
Саша положил руку на рычаг.
- Собирайся!
- Куда? - она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.
- Выпивать и закусывать.
Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все _то_ кончилось.
На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до пояса меховыми ушами.
- Покорителю Арктики! Давай с нами!
- Удачу обмывать? - сразу догадался Вадим.
- Именно.
- Поехали в "Канатик", чудное место, - поглядывая на Надю, предложил Вадим.
- Сюда должна прийти Нина.
По крутой лестнице они спустились в "Арбатский подвальчик", низкий, разделенный толстыми квадратными колоннами, и отыскали свободный столик в дальнем углу. Пахло кухней, пролитым пивом, трактирными запахами полуресторана, полупивной. Тускло светили неуклюжие бра, косо подвешенные на низких изгибах арок. На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон - музыканты уже пришли.
Саша протянул через стол меню.
- Что будем заказывать?
- Как дорого, - вздохнула Надя.
- По силосу и по землетрясению, - предложил Руночкин.
- Не за винегретом и не за студнем мы сюда пришли, - возразил Саша.
- Единственное, зачем сюда приходят, это кофе с ликером "какао-шуа", - объявил Вадим с видом ресторанного завсегдатая.
На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером.
- Мы голодные, - сказал Саша. - Варя, что будешь есть?
- Бефстроганов.
Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову.
- Выгоднее заказывать разные блюда, - заметил Вадим.
- А вот и Нина, - вполголоса, как бы про себя проговорила Варя, сидевшая лицом к выходу.
- Забились в самый угол... - оживленно говорила Нина, подходя к столику, - Сашенька, поздравляю, - она поцеловала его, - как только прочитала твою записку, все поняла. Я и не сомневалась, - она покосилась на Варю, - и ты здесь...
- И я здесь.
- Жалко, Макс не знает, - продолжала Нина, усаживаясь между Вадимом и Руночкиным.
Грянул оркестр... "Ах, лимончики, вы мои лимончики, вы растете у Сони на балкончике..." Официанты быстрее забегали по тесным и низким проходам.
- Сольц - человек, - сказал Руночкин.
- Только ужасно нервный, - добавила Надя.
Жуя бефстроганов, Вадим заметил:
- Саша прошел через горнило страданий. А без страданий...
- Ненавижу страдальцев, - перебил его Саша.
- Перефразировка Прудона, - Вадим продолжал рисоваться перед Надей. - После угнетателей я больше всего ненавижу угнетенных. Но бывают обстоятельства... Например, это...
Он скосил глаза на соседний столик. Рядом с пижонами уже сидела девица с красивым испитым лицом.
- Социальное зло, - сказала Нина.
- А может, патологическое явление, - возразил Вадим.
- Не патология и не социология, обыкновенная проституция, - сказал Саша. - Меня не интересует, почему она этим промышляет, задумываться над ее психологией - не желаю. Вот Нина, Варя, Надя - я готов их любить, уважать, почитать. Человек морален, в этом его отличие от скотины. И не в страдании его жизненная функция.
Подпевая оркестру, Варя тихонько затянула:
- "Мы тебя любили нежную, простую... Всякий был пройтись с тобой не прочь".
- Почему так любят блатные песни? - спросил Вадим. И сам ответил: - Мурка умирает, бедный мальчишка позабыт, позаброшен, и никто не узнает, где могилка его. Человек страдает - вот в чем смысл.
- Не выворачивай кишки, - перебил его Саша.
Вадим надул губы.
- Ну, знаешь, такая нетерпимость.
- Не обижайся, - сказал Саша, - я не хочу тебя обижать. Но для тебя это абстракция, а по мне это _проехало_. Теперь подсчитаем наши ресурсы, вдруг хватит еще на бутылку.
Денег хватило еще на бутылку мальчикам и на мороженое девочкам.
- Только не торопиться, - предупредил Вадим, - растянем на вечер.
- Варя, тебе завтра в школу, - напомнила Нина.
- Я хочу послушать музыку.
- Не трогай ее, - сказал Саша, - пусть посидит.
Ему хотелось доставить Варе удовольствие. И сам он был счастлив. Дело не в том, что он _всем доказал_. Он отстоял нечто гораздо более значительное, он защитил веру этих ребят. Больше, чем когда-либо, его мучило теперь сознание незащищенности людей. На его месте Руночкин махнул бы рукой и уехал. Надя Позднякова поплакала бы и тоже уехала. Вадим, попади он в такую историю, тут же бы сломался.
И только Варя не придавала Сашиной истории особого значения. Если бы ее исключили из школы, она бы только радовалась. Она сидит рядом с ним в ресторане, ей кажется прекрасным этот кабак, молодые люди в "чарльстонах", джазисты на эстраде, трубач, надувающий щеки, ударник, самозабвенно жонглирующий палочками. К девице за соседним столом уже приставали двое пьяных, тянули за свой столик, а пижоны трусили, не могли защитить. Девица ругалась, плакала, официант грозился ее вывести.
- Кобелиная охота, - черные Сашины глаза сузились.
- Не ввязывайся, - предупредил Вадим и тут же отодвинулся, зная, что Сашу удержать нельзя.
Саша встал, сутулясь и поводя плечами, подошел к соседнему столику, мрачно улыбнулся.
- Может быть, отстанем? - он умел бить и бил крепко.
Две толстые наглые морды, сиреневые рубашки, один в фетровых бурках, другой в широченном клеше, сукины сыны, хамы.
Тот, что в бурках, пренебрежительно отстранил Сашу рукой, второй вклинился между ними, будто желая их развести.
- Бросьте, ребята!
Но Саша знал этот прием: примиряющий первый и ударит его. И Саша нанес ему тот короткий, быстрый удар, который заставляет человека перегнуться пополам, схватиться за живот и глотать воздух открытым ртом. Саша обернулся ко второму, но тот сделал шаг назад, задел столик, зазвенела посуда, завизжала девица, вскочили со своих мест пижоны... Трубач, косясь глазом, надувал щеки, пианист обернулся, но пальцы его продолжали бегать по клавишам, ударник жонглировал палочками... "Хау ду ю, ду ю, мистер Браун... Хау ду ю, ду ю, ду ю, ду!.." Оркестр играл, все в порядке, граждане, танцуйте фокстрот и танго, пейте кофе с ликером "какао-шуа", не обращайте внимания, мелкое недоразумение - вот оно и кончилось... Идут к своему столику бурки и клеш, сел на место черноглазый и другой сел, косоглазенький, что тоже полез в драку, расплатились и ушли с девицей пижоны, официант уже отряхивает скатерть с их стола... Все в порядке, граждане!