Свободных мест у двери не было. Саша протиснулся между сдвинутыми рядами стульев, задевая тесно сидящих людей, вызвав недовольный взгляд Баулина, секретаря партбюро, русоволосого крепыша с округлым, простым, упрямым лицом, с широкой грудью, выпирающей под синей сатиновой косовороткой, застегнутой на короткой шее двумя белыми пуговичками. Проследив, как Саша уселся в углу, Баулин снова повернулся к Криворучко.
- Это вы, Криворучко, сорвали строительство общежитии. Объективные причины никого не интересуют! Фонды переброшены на ударные стройки? Вы отвечаете не за Магнитку, а за институт. Почему не предупредили, что сроки нереальны? Ах, сроки реальны... Почему не выполнены? Вы двадцать лег в партии?.. За прошлые заслуги в ножка поклонимся, а за ошибки будем бить.
Баулинский тон удивил Сашу. Заместителя директора Криворучко студенты побаивались. В институте поговаривали о его знаменитой военной биографии: до сих пор носит гимнастерку, галифе и сапоги. Этот сутулый человек с с длинным унылым носом, с мешками под глазами никогда ни с кем не вступал в разговоры, даже на приветствия обычно отвечал только кивком головы.
Криворучко опирался рукой на спинку стула, Саша видел, как дрожат у него пальцы. Слабость в человеке, всегда таком грозном, выглядела жалкой. Но материалов для стройки действительно не давали. А сейчас никто ее хочет об этом думать. Только Янсон, декан Сашиного факультета, невозмутимый латыш, обращаясь к директору института Глинской, примирительно сказал:
- Может быть, дать еще срок?
- Какой?! - со зловещим добродушием спросил Баулин.
Глинская молчала. Сидела с обиженным видом человека, которого наградили таким негодным заместителем. Поднялся аспирант Лозгачев, высокий, вальяжный, театрально воздел руки.
- Неужели и лопаты отправили на Магнитку? Студенты пальцами ковыряли мерзлую землю? Вот сидит комсорг группы, пусть скажет, как они без лопат работали.
Баулин с любопытством посмотрел на Сашу. Саша встал.
- Мы без лопат не работали. Как-то раз кладовая оказалась закрытой. Потом вернулся кладовщик и выдал лопаты.
- Вы долго ждали? - не поднимая головы, спросил Криворучко.
- Минут десять.
Лозгачев, неудачно призвавший Сашу в свидетели, укоризненно покачал головой, как будто оплошность совершил не он, а Саша.
- Все обошлось? - усмехнулся Баулин.
- Обошлось, - ответил Саша.
- А сколько времени вы работали, сколько стояли?
- Материалов-то ведь не было.
- Откуда ты знаешь об этом?
- Это все знают.
- Напрасно адвокатствуешь, Панкратов, - сурово проговорил Баулин, - неуместно!
Стараясь не глядеть на Криворучко, члены бюро проголосовали за исключение его из партии. Воздержался один Янсон.
Еще больше ссутулившись, Криворучко вышел из комнаты.
- Поступило заявление доцента Азизяна, - объявил Баулин и посмотрел на Сашу, как бы спрашивая: что ты _теперь_ скажешь, Панкратов?!
Азизян читал в Сашиной группе основы социалистического учета. Однако говорил не об учете, даже не об основах, а о тех, кто эти основы извращает. Саша сказал впрямую, что по мешало бы дать им представление о бухгалтерии как таковой. Азизян, курчавенький, лукавый пройдоха, посмеялся тогда. А теперь обвинял Сашу в том, что тот выступил против марксистского обоснования науки об учете.
- Было? - Баулин смотрел на Сашу холодными голубыми глазами.
- Я не говорил, что теории не надо. Я сказал, что знаний по бухгалтерии мы не получили.
- Партийность науки тебя не интересует?
- Интересует. Конкретные знания тоже.
- Между партийностью и конкретностью есть разница?
Опять поднялся Лозгачев.
- Ну, товарищи... Когда открыто проповедуют аполитичность науки... И потом: Панкратов пытался навязать партийному бюро свое _особое_ мнение о Криворучко, разыгрывал представителя широких студенческих масс. А Кого вы, Панкратов, здесь представляете, собственно говоря?
Янсон сидел мрачный, барабанил толстыми пальцами по туго набитому портфелю.
- Вступать в спор с преподавателем не годится. Но "аполитичность науки..."
Глинская повернулась к Баулину.
- Может, передадим в комсомольскую организацию...
В ее голосе звучала сановная усталость: мелок вопрос, незначительна фигура студента. Лозгачев взглянул на Баулина, ему казалось, что тот должен быть недоволен предложением Глинской.
- Партийное бюро не должно уклоняться...
Это неосторожное слово все решило.
- Никто не уклоняется, - нахмурился Баулин, - но есть порядок. Пусть комсомол обсудит. Посмотрим, какова его политическая зрелость.
На вешалке висело коричневое кожаное пальто... Дядя Марк!
- Погуливаешь?..
Саша поцеловал Марка в гладко выбритую щеку. Пахло от Марка хорошим трубочным табаком, мягким одеколоном, "уютный холостяцкий дух", как говорила мама. Марк выглядел старше своих тридцати пяти лет - полный, веселый, лысеющий дядька. И только острые глаза за желтоватыми стеклами очков выдавали железную волю этого человека, одного из командармов промышленности, почти легендарного, как легендарна его гигантская стройка на Востоке - новая металлургическая база Советского Союза, недоступная авиации врага, стратегический тыл пролетарской державы.
- Думал, не дождусь тебя, заночевал, думаю...
- Саша всегда ночует дома, - сказала мама.
На столе портвейн, розовая любительская колбаса, шпроты, "турецкие хлебцы" - лакомства, которые всегда привозил Марк. Тут же и традиционный мамин пирог, который она пекла в "чуде". Видно, Марк успел предупредить о своем приходе.
- Надолго приехал? - спросил Саша.
- Сегодня приехал, завтра уезжаю.
- Его Сталин вызвал, - сказала мама.
Она гордилась братом, гордилась сыном, больше ей нечем было гордиться - одинокая женщина, брошенная мужем, маленькая, полная, с еще красивым белым лицом и густыми вьющимися седыми волосами.
Марк протянул руку к лежащему на диване свертку.
- Разверни.
Софья Александровна попыталась распутать узел.
- Дай-ка!
Саша ножом разрезал шпагат. Сестре Марк привез отрез на пальто и пуховый платок. Саше - костюм из темно-синего бостона. Немного примятый пиджак сидел отлично.
- Как влитой, - одобрила Софья Александровна, - спасибо, Марк, ему совсем не в чем ходить.
Саша с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Марк всегда дарит именно то, что надо. В детстве он повел его к сапожнику, и тот сшил Саше высокие хромовые сапоги, таких ни у кого не было, ни во дворе, ни в школе, тогда он очень гордился сапогами и до сих пор помнил их запах, помнил и острый запах кожи и дегтя в каморке сапожника.
Несколько раз в этот вечер Марка вызывали к телефону. Низким, властным голосом он отдавал приказания о фондах, лимитах, эшелонах, предупредил, что заночует на Арбате, и велел прислать машину к восьми утра. Вернувшись в комнату, Марк покосился на бутылку.
- Ого!
- Пей, товарищ, покуда пьется, горе жизни заливай, - запел Саша любимую песню Марка. От него и услышал ее давно, мальчишкой еще.
- Тише, о тише, все заботы прочь в эту ночь, - подтянул Марк, - так?
- Именно! - Саша запел снова:
Завтра, может, в эту пору
Здесь появится Чека,
И, быть может, в эту пору
Расстреляем Колчака...
Голос и слух он унаследовал от матери, когда-то ее приглашали петь на радио, но отец не пустил.
Завтра, может, в эту пору
К нам товарищи придут,
А быть может, в ту же пору
На расстрел нас поведут.
- Хорошая песня, - сказал Марк.
- Только поете вы ее плохо, - заметила Софья Александровна, - как хор слепцов.
- Дуэт слепцов, - рассмеялся Марк.
Ему постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке.
Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку и, оставшись в нижней рубашке, обшитой по вороту и на рукавах узорной голубой тесьмой, отправился в ванную.
Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову...
После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу. Этот единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул пустоту, которую ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в столовую. По дороге к трамвайной остановке, на грязной мостовой развороченного пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская сидела впереди, повернув голову, что-то говорила сидевшим сзади. И то, как они разговаривали и промчались мимо, не заметив в не думая о нем, опять вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности.
Глинскую Саша знал еще по школе, видел на заседаниях родительского комитета, ее сын Ян учился с ним в одном классе - мрачный, неразговорчивый малый, интересовавшийся только альпинизмом. Она была женой работника Коминтерна, польский акцент придавал ее категоричным высказываниям оттенок неестественности. И все же казалось, что Глинская не смолчит на бюро, за общежития она отвечает не меньше Криворучко. А она промолчала.
Вернулся Марк, умытый, свежий, вынул из саквояжа одеколон, протерся, лег на диван, поворочался, устраиваясь поудобнее, снял очки и близоруко поискал, куда их положить.
Некоторое время они лежали молча, потом Саша спросил:
- Зачем тебя Сталин вызывал?
- Меня вызывал не Сталин, а вызвали, чтобы передать его указание.
- Говорят, он небольшого роста.
- Как и мы с тобой.
- А на трибуне кажется высокий.
- Да.
- Когда было его пятидесятилетие, - сказал Саша, - мне не понравился его ответ на приветствия, что-то вроде того, что "партия меня родила по образу своему и подобию"...
- Смысл тот, что поздравления относятся к партии, а не к нему лично.
- Правда, Ленин писал, что Сталин груб и нелоялен?
- Откуда ты знаешь?
- Какая разница... Знаю. Писал ведь?!
- Это качества сугубо личные, - сказал Марк, - они не главное. Главное - политическая линия.
- Разве это можно разделить? - возразил Саша, вспомнив в эту минуту Баулина и Лозгачева.
- Ты в этом сомневаешься?
- Как-то не думал. Я ведь тоже за Сталина. Но хотелось бы поменьше славословий - режут ухо.
- Непонятное еще не есть неправильное, - ответил Марк, - верь в партию, в ее мудрость. Начинается строгое время.