Младший сын Шарока, Юрий, сдержанный, аккуратный подросток, лукавый и осторожный, выросший на арбатском дворе, вблизи Смоленского рынка и Проточных переулков, рассадников московского жулья и босячества, догадывался о воровской жизни брата, по дома ничего не рассказывал, законам улицы подчинялся с большей охотой, чем закопай общества, в котором жил. Он не знал, в чем именно ущемила его революция, но с детства рос в сознании, что ущемила. Не представлял, как бы жилось ему при другой строе, по не сомневался, что лучше. Язвительное слово _товарищи_, ставшее обиходным в их семье для обозначения новых хозяев жизни, он переносил на школьных комсомольцев. Эти заносчивые активисты воображали, будто им принадлежит мир. Когда Саша Панкратов, тогда секретарь школьной комсомольской ячейки, выходил на трибуну и начинал _рубать_, Юра чувствовал себя беззащитным.
Он ненавидел политику, единственно приемлемой считал профессию инженера, она могла дать кое-какую независимость. Изменил эти планы случай, связанный опять же с арестом брата. Старик Шарок искал защитника, советовался с заказчиками, наконец нашел адвоката, который согласился вести процесс за пятьсот рублей. Сумма огромная, Шарок боялся ее вручать без свидетелей, взял с собой Юрия. Адвокат деньги пересчитывать не стал, открыл ящик стола, небрежно кинул туда пачку. На этом их визит и окончился, но Юрий успел разглядеть картины в золоченых рамах, золотые корешки книг за стеклами шкафов. Такой обстановки он еще не видел.
На улице старый Шарок завистливо вздохнул.
- Живут люди...
Но еще большее впечатление на Юру адвокат произвел в суде. Этот маленький человечек с помятым лицом и холеной бородкой вертел грозным пролетарским судом, как хотел. Так, во всяком случае, казалось молодому Шароку. Адвокат сыпал статьями законов, прибегал к уловкам и ухищрениям, заставил вызвать новых свидетелей, назначить дополнительную экспертизу, язвительно препирался с судьей и прокурором. В руках у мрачного судьи и неумолимого прокурора был закон, но закон пугал их самих - открытие, определившее жизненные планы молодого Шарока. Путь к адвокатуре лежал через вуз, дорога в вуз - через комсомол и завод.
Так в девятом классе Юрий Шарок стал комсомольцем. Сын рабочего, а это высоко ценилось в школе, где учились дети арбатской интеллигенции, он держался независимо, девочки считали - загадочно. Особенно нравился он умным, серьезным, активным девочкам. Им казалось, что они воспитывают его, формируют личность. Для них, чистых, доверчивых, был очень привлекателен этот паренек: красивый и сдержанный.
Потом на заводе Шарок приобрел то, чего ему недоставало раньше, - уверенность. Рабочий! Синяя, всегда чистая спецовка хорошо сидела на его стройной фигуре. Появилась грубоватость, выдаваемая за принципиальность, презрение к _сильно интеллигентным_, принимаемое за рабочую простоту. Скромный и молчаливый в школе, здесь он часто выступал на собраниях, резонно считая, что умение говорить публично пригодится будущему адвокату.
В институте Шарок ничем не выделялся, однако зарекомендовал себя исполнительным общественником. Он и не хотел выделяться. Газеты были полны сообщениями о вредителях, саботажниках, уклонистах. "Вывести на чистую воду! Беспощадно карать! Мерзавцы! Уничтожить! Добить! Выкорчевать! Вытравить! Стереть с лица земля!" Читая эти слова, эти фразы, короткие и неумолимые, как выстрел, Шарок испытывал страх. Он все хорошо понимал и все трезво оценивал. После института его зашлют в область, в район, в народный суд или прокуратуру. Он и не посмеет заикнуться о том, что хочет стать адвокатом. "Увиливаешь, Шарок!" - вот что ему ответят. Неужели придется отказаться от цели, к которой он так настойчиво стремился?
Отец сшил Юре костюм. Последнего фасона "чарльстон" - длинные широкие брюки и короткий, обтягивающий бедра пиджак с высокими плечами и ватной грудью. Голубоглазый Юра выглядел в нем очень представительно. Отрез купили в торгсине на Тверской.
- В Арбатском торгсине соседи толкутся, разевают голодные пасти, - сказал отец, - скажут: у Шароков золото припрятано, в ложке воды утопят.
Как ни жалел старик золотого браслета и золотых запонок, понимая: чтобы устроиться в Москве на хорошее место, надо быть прилично одетым, отошли, слава богу, кожаные куртки и косоворотки. При всем своем эгоистическом равнодушии к семье и детям только к младшему Шарок испытывал чувство, похожее на отцовское: видел в нем себя в молодости. А в том, чтобы Юрий остался в Москве, был заинтересован крайне: домоуправление и без того зарится на вторую комнату, выпишется Юрий - отнимут.
- Знакомства, знакомства надо искать, - поучал он Юру.
Однако ни на заводе, ни в институте Юрий не приобрел друзей. Приводить в дом товарищей запрещалось. Родственники были бедны, ничего, кроме обузы, в них не видели, к ним Не ходили, у себя не принимали. Свободное время Шарок-отец проводил на бегах, мать - в церкви. На пасху дети получали кусок кулича, на масленицу блины - этим и ограничивались праздники. Старый Шарок в бога не верил, не мог простить ему своего разорения. Еще меньше прощал он это Советской власти. Первого мая и Седьмого ноября работал, как в будни.
Связи со школьными товарищами оказались самыми устойчивыми. Три одноклассника жили с Юрой в одном доме. Саша Панкратов - секретарь комсомольской ячейки школы, Максим Костин - сын лифтерши, товарищи называли его Макс, Нина Иванова - сердобольная комсомолка, воспитывавшая и образовывавшая Шарока. Вместе с Леной Будягиной, дочерью известного дипломата, они составляли в школе сплоченную группу активистов. Собирались у Лены, в Пятом доме Советов. Будягин жил за границей, квартира была в распоряжении ребят. Юра появлялся там, смутно сознавая, что такие связи ему пригодятся. Сегодня это ощущение, превратилось в реальную надежду. Будягин, отозванный из-за границы и назначенный заместителем наркома тяжелой промышленности, может ему помочь.
С Воздвиженки Юра свернул на улицу Грановского. Здесь в Пятом доме Советов, здании, выложенном из серого гранита, обитали _они_. В садике, огороженном стрельчатой решеткой, играли _их_ дети. С непроницаемым лицом Юрий ожидал в подъезде, пока старик швейцар звонил Будягиным по телефону. Потом поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка.
Дверь открыла Лена, как всегда, застенчиво улыбнулась ему. Высокий рост заставлял ее чуть наклонять голову с тяжелым клубком черных волос. На прекрасном, матовом, удлиненном лице несколько великоватым казался ярко-красный рот с чуть вывернутыми губами. У Ленки левантийский профиль, сказала как-то Нина. Что такое "левантийский", Юра не знал, но то, что Лена Будягина была самой красивой девочкой в школе, знал хорошо.
С грубоватой фамильярностью старого товарища Юрий притянул ее к себе. Она не отстранилась.
- Ребята пришли?
- Нет еще.
- Иван Григорьевич дома?
По коридору, пахнущему свеженатертыми полами, она провела его в кабинет отца.
- Пана, вот Юра к тебе.
И, пропуская Шарока, улыбнулась ему счастливой преданной улыбкой.
Узкая комната полутемная оттого, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежат на столе, на этажерке, на стульях, на полу. Карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений, висит над кушеткой. Юра заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене - Будягин закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. Юра отметил еще заграничную ручку "Паркер", сигареты "Тройка", ботинки на каучуке и пиджак особого покроя, какие шил дипломатам высшего ранга знаменитый Энтин.
- Слушаю, - сказал Будягин спокойно-деловым тоном: привык, что к нему обращаются с-просьбами. На его сухощавом черноусом лице под густыми бровями глаза казались еще более глубокими; чем у Лены.
- Институт кончаю, Иван Григорьевич, совправа. А брат сидит...
Из коридора донесся звонок, шум открываемой двери.
- Суд, прокуратура - не пропустят, - продолжал Шарок, - остается хозяйственно-юридическая работа. Хотелось бы на предприятие. До института я работал на Фрунзенской заводе. Знаю людей, производство.
Будягин скользнул по Юрию отстраненным взглядом. Уверен в своем праве руководить другими. Что для него Юра и такие, как Юра? Они привыкли управлять массами, решать судьбы масс.
- Ты к Эгерту зайди. Я скажу ему.
- Спасибо, Иван Григорьевич.
- Брат за что?
- Уголовное. Мальчишка, связался с компанией...
- Старую юстицию мы разогнали, - оказал Будягин, - а новая малограмотна. Нужны образованные люди.
- Я понимаю, Иван Григорьевич, - охотно согласился Шарок, - но ведь не от меня зависит. Органы суда и прокуратуры, а тут брат...
- К Эгерту, к Эгерту зайди, - повторил Будягин, - позвоню ему. Значит, в юрисконсулы?
Так и сказал - _юрисконсулы_. Царапнул по сердцу.
И все же цель достигнута. Результат - только он имеет значение. Вот как это делается! Одним трудно, другим нее легко. Раньше легко было тем, кто имел деньги, теперь тем, у кого власть.
Кончено с институтом, со столовой, пропахшей кислой капустой, с ненавистными субботниками, нудными собраниями, вечными проработками, страхом сказать не то слово. Он даже ни разу не появился в институте в новом костюме, не хотел выделяться среди студентов, выклянчивающих в профкоме ордер на брюки из грубошерстного сукна.
Они, конечно, будут заседать, произносить слова, Юра представлял их враждебные лица, угрюмую непробиваемость вожаков. Увиливаешь, Шарок, дезертируешь... А он будет стоять перед ними спокойный, улыбающийся. Что, собственно, случилось? Из-за чего шум? Он возвращается в коллектив, который его вырастил. Раньше там было семьсот рабочих, теперь пять тысяч. Первенец пятилетки! Работа на нем - честь для молодого специалиста. Он сам добивался этого назначения? Почему же сам? Просто не _отрывался_ от завода. И, когда его спросили, хочет ли он после института вернуться обратно, ответил "хочу". А что должен был ответить? Он гордится вниманием к его судьбе, судьбе простого советского человека.