Нет, он не убьет Тимофея, не будет погибать из-за дерьма. Тимофей не поднимался, лежал на берегу, со страхом смотрел на Сашу. Мерзкая харя!
Тоска... Тоска...
Саша пошел к лодке, выкинул косы, брусок, Тимофееву сетку, взялся за весла и погреб от берега к деревне.
За ужином Саша объявил, что переезжает на другую квартиру.
- Плохо тебе у нас? - спросил солдат. - Тимошку проучил, ладно сделал. Здряшный он, только бы грозить кому, такой пакостный, никакого от него никому пардону. А ты вон экой здрюк дюжой! Иди с Васькой, все девки его, уступит какую.
- На него учителка заглядывает, - рассмеялся Василий.
Тимофей молчал, ни на кого не смотрел.
Дом хороший. Но жить под угрозой чьей-то мстительности противно, да и рискованно в его положении. Утром Саша перенес вещи на новую квартиру.
В избе кроме кухни еще горенка, ее и сдали. Хозяева, старик со старухой, победнее прежних, но кормили сносно. В колхозе работали мало, весь день дома, меж собой не ссорились, старуха называла старика "мой кривенький", был он чуть кособок, мал ростом. В доме тихо: орудовала ухватом старуха у печи да тюкал топором старик во дворе, чинил что-то. В горнице пахло свежевымытыми полами, на черных от времени бревенчатых стенах висели портреты Ленина и Калинина и рядом вырезанные из "Нивы" фотографии царской семьи в открытой коляске.
Иногда старик уходил на целый день, возвращался к вечеру, на вопрос, что делал в колхозе, отвечал:
- А что заставят, то и делал.
Колхоз здесь - понятие условное. Коллективизация началась позже, чем в других областях, а после статьи Сталина "Головокружение от успехов" колхозы распались начисто, собрали их заново тоже с опозданием года на полтора-два. Да и что тут коллективизировать? Короткий вегетационный период позволял выращивать хлеб в количестве едва достаточном для прокормления семьи. Но если этот хлеб отобрать, то везти его по санному пути за шестьсот километров или спускать по Ангаре через пороги и шивера нет никакой возможности. Скот? Коров у каждого до десяти, две тысячи голов на деревню, да лошадей около тысячи. Обобществили, загнали во дворы к выселенным кулакам, переморили более половины стада, зимы тут суровы. Вернули скот по дворам, но не как собственный, как колхозный, а куда молоко сдавать, кому? Маслобоен нет, молокозаводов нет. Возить в Кежму для начальства? Оно-то росло не в пример скоту, который убывал на глазах. Оставалось основное - охота. Именно отсюда, из Мозговы, шла главная тропа к тунгусам, на Ванараву. До коллективизации белку сдавали в "Заготпушнину", в кооперацию. А теперь сдавай через колхоз, а колхоз удерживает половину стоимости. Куда деваться? Охотники припрятывали шкурку, сбывали тунгусам, на факториях им платили полную цену.
Года через два в центре спохватились - упала заготовка пушнины. А ведь валюта! Послали комиссию, судили-рядили и наконец решили: охотников отвлекает земледелие, в нем все зло - в земледелии, не товарное оно, никакой государству от него выгоды, один вред и убыток, а потому объявить район не земледельческим, специализироваться ему на пушнине, а хлеб доставлять из других земледельческих районов, как доставляют хлеб эвенкам.
Теперь колхозники продавали шкурки тунгусам уже ради хлеба: свой сеять запретили, а привозного не доставили, забыли, однако. Перед начальством оправдывались тем, что белка, мол, ушла на север, добирайся до нее три недели, зимовья надо рубить на новом месте, а тунгус те зимовья рушит, чуть до стрельбы не доходит. На самом же деле еще никогда так не дружили с тунгусами, уже не только на хлеб меняли пушнину, больше на спирт. Для эвенков на факториях все есть. И пили вместе.
Глухая сибирская деревня, дававшая государству до ста тысяч беличьих шкурок в год, гонявшая гурты в Иркутск, сама себя кормившая хлебом, молоком и рыбой, прекратила охоту, перестала сеять хлеб, уменьшила стадо в десять раз и вместе с другими приангарскими деревнями села на шею алтайскому мужику, которому самому есть нечего.
И все же Ангара не испытала голода начала тридцатых годов. Выручили дальность, заброшенность, вековой уклад натурального, по существу, хозяйства. Кормила река - рыбу шапкой черпай: хариус, таймень, красная рыба, поднимавшаяся сюда на нерест; кормил лес ягодами и грибами; кормил скот, который хотя и считался колхозным, а все равно стоял на своем дворе, ферма уже третий год строилась; кормила домашняя птица, и свинья с поросенком, и барашки для настрига шерсти - тоже не обобществленные. Главное, нет плана сдачи, заготовок нет, кроме пушнины, да и по той план год от года уменьшали, пока не объявили район не только не земледельческим, но и не зверодобывающим. Назначили район товарно-молочным, обязали поставлять ежедневно свежее молоко районному начальству, которого кежемский колхоз уже не прокармливал. Мозгова поставляла молоко аккуратно, это было нетрудно, от двух тысяч коров осталось двести - погрузили на телегу десять бидонов молока, да и отправили.
Саша застал деревню еще не совсем оскудевшей. Деньги ценились: за квартиру с питанием платил он хозяевам двадцать рублей, иногда приносил туесок сметаны - чинил общественный сепаратор.
Сепаратор шведский, конца прошлого века, так называемый лавалевский "альфа-С", с тарелочками, очень сложный в разборке и чистке. С сепаратором Саша познакомился года три назад на институтской производственной практике. Автоколонну послали в деревню на уборочную. От раскулаченного остался сепаратор, никто с ним обращаться не умел, Механик из автоколонны разобрал сепаратор, почистил, собрал. То же из любопытства проделал тогда и Саша, и вот теперь пригодилось. Аппарат был старый, резьба на оси сносилась, гайка едва держалась, нарезать новую резьбу было нечем.
- Передайте вашему председателю, - говорил Саша, - пусть свозит сепаратор в Кежму, там нарежут новую резьбу, а так совсем развалится.
Но или колхозницы не передавали этого председателю, либо тому было недосуг возиться с сепаратором.
Сепаратор - клуб замужних женщин. _Сходить на сепаратор_ значило хоть на часок уйти из дома, поболтать, пока дойдет очередь - короткий просвет в отчаянной доле. На женщине тут все: поле, огород, река, скот, дом. Истинный ангарец - охотник, бродяга, работу презирал, особенно _домашность_. Соловейчик был прав: в двадцать лет женщина здесь рабочая лошадь, в сорок - старуха. Истинный ее век от тринадцати до шестнадцати, до замужества. И, хотя девушка несла и колхозную и домашнюю работу наравне со взрослыми, вечером у нее была _улица_. Впереди в два ряда шли девушки - пели, за ними, тоже в два ряда, парни с гармонистом. Доходили до околицы, возвращались, снова шли, и так, пока не стемнеет, тогда расходились парами по гумнам и сеновалам. Если чем муж и попрекал жену, то именно тем, что оказалась _целой_. Значит, и в девках никому не понадобилась.
Против ожидания инцидент с Тимофеем укрепил Сашин престиж в деревне: _сослатый_ не побоялся _отодрать_ местного. Им, сослатым, еще с царских времен не давали потачки - за воровство, пьянство, драку расправлялись всей деревней, виноватого не найдешь. Верно, то были уголовники, _политика_ не дралась. А этот, сослатый, рассказывал кооператорщик Федя, из самой Москвы и никого не боится, потому что _приемы_ знат - незнакомые слова Федя употреблял для придания большого веса собственной образованности.
Благодаря Феде Саша и попал в Мозгову.
В отличие от богучанского уполномоченного НКВД, сонного, ленивого, кежемский уполномоченный Алферов был подвижен, болезненно тощ, на Сашу смотрел испытующе, отрывисто спросил:
- На чем прибыли?
- С кооператорщиком из Мозговы.
- Уехал он?
- Нет.
- С ним и отправляйтесь в Мозгову, - решил Алферов, рассудив, видимо, что так меньше хлопот - человек уже в лодке.
И Саша был доволен: будет жить в двенадцати километрах от Кежмы и есть уже какой-никакой, а знакомый человек.
Как-то вечером Федя зашел к Саше, вызвал на улицу. В проулке на бревнах сидели разводка Лариска, невзрачная, угреватая, косила узким глазом, и Маруся, сестра Феди, квадратная добродушная девка с широким плоским лицом.
Федя опустился на бревна рядом с Лариской, сказал Саше:
- Присаживайся к сестре.
Маруся подняла на Сашу глаза, улыбнулась поощряюще, присаживайся, мол, обними за плечи, видишь, какие они у меня широкие, податливые, и грудь широкая, теплая - угреешься.
Все же он сел несколько поодаль. Что-то сдерживало. В богучанской Лукешке было живое, подростковое, она _играла_ с ним наивно-бесстыдно, чем-то напоминала Катю. С этой квадратной толстухой он не знал, о чем говорить, ей, наверно, и не надо говорить, завалится с ним на сеновале...
С улицы доносились песни, звуки гармоники. Прошла учительница Зида; Нурзида Газизовна, татарка, лет 25-26, звали ее здесь Зиной, Зинкой, а ученики Зинаидой Егоровной, Неторопливо прошла мимо переулка, где сидели Саша в его новые знакомые, посмотрела на них. Добродушно улыбаясь, Маруся заметила Саше:
- Тебя шукает.
- Почему меня?
- Приглянулся. Хочешь, подведу?
Саше понравилась ее доброжелательная откровенность: не хочешь меня, бери другую, сама доставлю. Просто, без обиды.
- Не надо, - ответил он.
- Чем не потянулась?
- Тошша, - за Сашу ответил Федя.
- Зато платья городски, штаны шелковы, - вставила Лариска.
- А под штанами мослы, - возразил Федя.
Он встав, потянулся.
- Пошли, Лариска, шаньги простынут.
- Я их в лопотину завернула, горячи будут.
Во дворе Лариска сказала:
- Взбирайтесь на повити, я шаньги принесу.
По деревянной лестнице она взобрались на сеновал. Пахло прошлогодним сеном. Ночь была лунная, светлая, белело круглое Марусино лицо, Саша чувствовал ее выжидательный взгляд, слышал ее дыхание. Федя пошарил под матицей, в руках его блеснула бутылка, звякнули стаканы.
Эту ночь Саша помнил смутно. Лариска и Маруся пили мало, а он, чтобы не отстать от Феди, выпил полстакана спирта, обожгло горло, запил водой, закусил вяленой рыбой, а дальше помнит свой кураж, похвалялся, как умеют пить в Москве. На него нашло, наехало, море по колено, он вырывался из самого себя, из своей горькой судьбы, требовал еще спирта, Федя поднимал бутылку, показывал, что спирта больше нет.