- Вы хотите сделать мне стариковский протез.
- Почему стариковский? У стариков нет зубов, а у вас свои зубы. И, дай бог, еще долго будут.
Несколько лет назад, когда Сталину вырвали коренные зубы и впервые предложили сделать протез, он расстроился: все! Старик со вставными челюстями! Он видел, как старики снимают их на ночь и кладут в стакан с водой. Так снимал свой протез еще не старый тогда Сольц, они жили вместе в. Петербурге на конспиративной квартире, именно у Сольца он впервые увидел вставную челюсть. Когда Сольц разговаривал, а говорил он всегда, волнуясь, то челюсть у него выпадала, он подхватывал ее языком, шепелявил, неясно произносил слова - зрелище было неприятное.
Но врачи объяснили ему, что предлагают не вставную челюсть, а золотую пластинку, на которой будут держаться искусственные коренные зубы и ему будет чем пережевывать пищу. Пластинку сделали, он к ней привык, она ему не мешала, ощущения беззубости не было. Потом, когда вырвали еще два зуба, предложили сделать пластинчатый протез, какой предлагает сейчас Липман, ж доводы те же самые приводили, но он отказался, сделали золотой бюгель, который Липман держит сейчас в руках, и вопреки всем предупреждениям этот бюгель служит ему хорошо.
Теперь Липман опять предлагает сделать стариковский протез. Липман - недалекий человек, видит в НЕМ пациента и забывает, что на ЭТОГО пациента смотрят миллионы и он не может предстать перед ними с выпадающей челюстью, не может шепелявить, говорить так, будто у него каша во рту.
- Сделайте золотой, - сказал Сталин.
Липман не посмел больше возражать.
- Хорошо, слушаюсь. Если ранка будет побаливать, примите таблетку пирамидона, понадобится, вызовите меня. А завтра разрешите посмотреть, как идет заживление.
- Завтра в это время вас пригласят.
Липман ушел. Сталин подошел к зеркалу, открыл рот, оскалил зубы... Неприглядная картина, всего пять зубов наверху, зубы желтые, прокуренные... Ничего, Жданов потерпит его несколько дней с пятью зубами. И Киров потерпит.
При мысли о Кирове Сталин поморщился. Не хочет включаться в борьбу, не хочет укреплять руководство партии!
В этот день Сталин никого не принимал, пусть пройдет наркоз, заживет ранка. Как велел доктор, он два часа ничего не ел, на обед ему подали холодный свекольный борщ и тепловатые котлеты - правильно подали, жевать нечем. Ранка не болела, десна тоже, принимать пирамидон не пришлось.
Утром пришел Липман, осмотрел рот, удовлетворенно сказал:
- Все идет прекрасно, через два дня приступим.
- Как отдыхаете? - спросил Сталин. - Не скучаете?
- Что вы, Иосиф Виссарионович, разве есть, время скучать? Рядом море, пляж, к тому же, смотрю, на письменном столе бумага, отточенные карандаши, сел писать.
- Что же вы пишете?
- Специальную работу по протезированию.
- Желаю успеха.
Обедал и ужинал Сталин один: выходить к общему столу без зубов не хотелось. Но работать надо. Вечером к нему пришли Жданов и Киров. Они сидели на веранде, просматривали газеты.
- Итак, Гитлер - пожизненный фюрер германского народа и рейхсканцлер империи.
- Глядишь, императором себя объявит, - засмеялся Киров.
- Этой глупости он не совершит, - заметил Жданов.
- Да, - согласился Сталин, - нет смысла: императоров было много, а пожизненный фюрер только он один. К тому же детей у него нет, династии не создаст... - Глаза его скользили по газетной полосе. - Вот Зиновьев опять статьей разразился, каждый день пишет. Какую газету не откроешь, обязательно попадешь на Зиновьева, на Каменева, на Радека. Пишут, пишут, пишут...
- Делать нечего, потому и пишут, - сказал Жданов.
- Но вот что интересно, - продолжал Сталин, - в каждой статье восхваления товарищу Сталину - и такой он, и сякой, и великий, и гениальный, и мудрый, чуть ли не выше Маркса, Энгельса, Ленина. Зачем восхваляют? Разве может Зиновьев искренне восхвалять товарища Сталина? Не может! Он ненавидит товарища Сталина. Значит, врет, пишет не то, что думает. Зачем врет? Ведь хорошо понимает, что никто, в том числе и товарищ Сталин, ему не верит. Боится? Кого боится, ведь его никто не трогает.
- Хочет доказать, что разоружился, ни на что не претендует, - сказал Киров.
- Допустим, - согласился Сталин, - сомнительно, во допустим. Однако он унижается. А собственного унижения никто и никогда не забывает. Все можно забыть: оскорбления, обиды, несправедливости, но унижения не забывает ни один человек, это в человеческой натуре. Звери преследуют друг друга, дерутся, убивают, поедают, но не унижают. Только люди унижают друг друга. И ни один человек своего унижения не забудет и тому, перед кем унижался, никогда не простит. Наоборот, всегда будет его ненавидеть. И чем больше Зиновьев восхваляет Сталина, чем больше унижается перед ним, тем больше будет ненавидеть товарища Сталина. Радек тоже распинается, тоже восхваляет, но Радек болтун, несерьезный человек, вчера восхвалял Троцкого, сегодня Сталина, завтра если понадобится, будет восхвалять Гитлера. Такому дай бутерброд с горчицей - слопает, оближется, еще спасибо скажет. Но Зиновьев и Каменев - нет, другие амбиции, всю жизнь в вожди метили и сейчас метят. Тем более их полку прибыло, прибавились Бухарин и Рыков с компанией.
Киров пожал плечами.
- Зиновьев и Бухарин - какая связь?
- Сергей Миронович, - мягко проговорил Жданов, - а ведь Бухарин бегал к Каменеву с заднего двора, искал с ним союза.
Жданов нравился Кирову, и все же есть вопросы, которые члены Политбюро обсуждают только между собой. Жданов не член Политбюро. Разговор Сталин затеял при Жданове нарочно, чтобы показать, что не видит разницы между Кировым и Ждановым.
- Видите ли, товарищ Жданов, - сухо возразил Киров, - это было восемь лет назад, когда руководство партии еще не стабилизировалось, когда Зиновьев и Каменев претендовали на власть. Сейчас они хорошо понимают, что шансов у них больше нет, примирились со своим положением, со своим поражением хотя бы потому, что много лет каялись, скомпрометированы и ни на что, я думаю, уже не рассчитывают.
Жданов хотел ответить. Сталин движением руки остановил его:
- Политики всегда претендуют на власть. И чем больше они унижаются, тем больше надеются отомстить за своя унижения. Своих унижений они никому не простят, нам с тобой в первую очередь. Зиновьев считал Ленинград своей вотчиной, накануне Четырнадцатого съезда ленинградская организация голосовала за Зиновьева, против партии. А сейчас уже восемь лет ленинградскую организацию возглавляет товарищ Киров и ленинградская организация идет за товарищем Кировым. Ленинградская организация уже но знает Зиновьева, она знает только Кирова. Простит это тебе Зиновьев? Нет, не простит. И при первой возможности отомстит.
- Вы говорите о непонятных вещах, - Киров пожал плечами. - Я не понимаю, не вижу, не догадываюсь, как, каким путем, чьими руками они собираются мне мстить.
- Руки всегда найдутся, - ответил Сталин, - для такого дела всегда находятся руки. Тем более найдутся они в Ленинграде, там много зиновьевских корешков, ты не хочешь их выдернуть, веришь всем этим якобы раскаявшимся и якобы разоружившимся.
Сталин в упор смотрел на Кирова. Чужие глаза, лицо в оспинках. Оспинки все же портят лицо. И стало неприятно. Казалось бы: какое дело - оспинки! А вот неприятно! Оспинки Кирова напомнили ему, что и у него они тоже есть.
- Товарищ Сталин, - твердо сказал Киров, - в двадцать пятом году ленинградская организация голосовала за Зиновьева. Но ведь уже в двадцать шестом она голосовала за нас, за Центральный Комитет. Это рядовые члены партии. В двадцать пятом партийные руководители сверху донизу уговаривали их, а если говорить прямо, приказывали голосовать за ленинградское руководство, не голосовать - значило нарушить партийную дисциплину. Таковы, к сожалению, издержки демократического централизма: любая партийная организация может временно пойти за своим руководством по ошибочному пути. Рядовые члены партии в этом не виноваты, и наказывать их за это мы не имеем права.
- "Рядовые члены партии", - усмехнулся Сталин, - плохие они члены партии, если секретарь райкома может восстановить их против партии, против ее Центрального Комитета. Ленинградские коммунисты вовсе не так просты, как это ты хочешь здесь нам представить. Они ведь до сих пор почитают свой город колыбелью революции, а себя авангардом российского рабочего класса. И еще: в Ленинграде остались не только те, кто голосовал в порядке партийной дисциплины, но и те, кто заставлял голосовать. Они тоже ходят в раскаявшихся, но их раскаяние ничем не отличается от раскаяния Зиновьева и Каменева, они ждут своего часа, понимают, что этот час может прийти при малейшей сумятице в партии, в стране, в государстве. Достаточно убрать меня, тебя, пару-тройку членов Политбюро, как такая сумятица начнется, и они не замедлят ею воспользоваться - опытные политики. И уж нам с тобой от них пощады не видать. Если они дорвутся до власти, то всех вас перебьют до третьего колена. А ты им доверяешь, либеральничаешь с ними. Думаешь, они тебе спасибо скажут? Нет, дорогой! Ты ведь по улицам разгуливаешь, в театре сидишь в партере. Неосторожно, очень неосторожно. Неужели сам не понимаешь? Неужели Политбюро должно вынести специальное решение о твоей охране?
- Я прошу не принимать никаких решений, - поспешно сказал Киров, - моя охрана достаточна и надежна.
- Это ты так считаешь, - возразил Сталин, - а у Политбюро на этот счет может быть другое суждение. Есть определенный порядок охраны членов Политбюро, ты единственный его нарушаешь.
- Я восемь лет в Ленинграде, - сказал Киров, - за эти восемь лет ничего не случилось. Даже намека не было ни на что.