- Видела. Я ее дочь знаю.
- Вы знаете младшую дочь, а старшая в ссылке, думаю, года с двадцать второго, то Соловки, то Нарым. Впрочем, она эсерка, не хочет отрекаться от своих взглядов, может быть, поэтому. Возможно, с Сашей такого не произойдет.
Он смотрел на Варю своим косым взглядом из-за пенсне.
- Софье Александровне этого говорить не следует. Будем надеяться, что с Сашей все будет в порядке.
- Конечно, я ничего ей не скажу, это ее убьет, она живет только одним: снова увидеть Сашу, в этом вея ее жизнь.
- Вот и хорошо. Будем и мы ждать. Саша вернется и со временем разовьет талант, данный ему природой. Для политики Саша слишком простодушен, доверчив, там нужны другие качества. Когда его исключили из института, я советовал ему уехать к отцу, к дяде, это бы его спасло, о нем бы забыли. Он меня не послушался, свято верил в справедливость - вот вам еще одно доказательство его простодушия.
Сашу могут не освободить?! Это поразило Варю. У нее и в мыслях не было, что она его больше не увидит. Живет в его комнате, среди его вещей, рядом с его матерью, то, что его здесь нет, воспринимается как временное, случайное. Он никогда не вернется? Какая нелепость! Нечестно, несправедливо, незаконно!
Что тогда будет с Софьей Александровной? Она отсчитывает дни до его возвращения, главные события в ее жизни - Сашины письма Она читала их Варе, немногословные, остроумные, исполненные нежности к матери, стремления ободрить ее, утешить. Ни на что не жаловался, ничего не просил, писал часто, но письма приходили нерегулярно. Саша нумеровал письма, случалось, что поздние номера приходили раньше. Софья Александровна волновалась: в недополученных письмах содержится нечто важное, потому и не пришли. Варя ее успокаивала, ссылаясь на сложность сибирского почтового пути. И оказывалась права - письма приходили.
Варя помогала Софье Александровне собирать посылку с зимними вещами, он должен получить их до осенней распутицы. Пальто, шапка-ушанка у него есть, в них его и отправили в ссылку. Софья Александровна послала ему валенки, две пары шерстяного белья, шерстяные носки, шарф, свитер. Все это Варя уложила в фанерный ящик, обшила мешковиной, написала адрес чернильным карандашом, чтобы не возиться с этим на почте. Когда собирала и сдавала посылку, снова вспомнила, как ходила с Софьей Александровной, искала Сашу, видела страдания и мучения людей в тюремных очередях.
Она вспоминала, как в "Арбатском подвальчике" он осуждал проститутку, но вступился за нее, как за женщину. В этом весь Саша. И на Новый год он выдал этому сукиному сыну Юре Шароку, не позволил оскорблять Нину, все смолчали, а он нет. Он и в Сибири оказался потому, что не хотел подличать. Выпускали газету несколько человек, а он все взял на себя. Покорно шел между конвоирами? А что он мог сделать? Один, безоружный, а их трое с винтовками? Тогда он показался ей жалким. Какие глупости! Крест, выпавший на Сашину долю, не принижал его, а только возвышал. Теперь, повидав других людей, она это поняла.
В ящиках стола лежали Сашины институтские тетради, карандаши, ручки, какие-то винты и гайки, наверное, от велосипеда, под столом гантели, в шкафу книги, может быть, не только его, а книги отца и матери, библиотека, которая десятилетиями накапливается в семье. И все же Варя находила именно его, Сашины книги... Жюль Верн, Фенимор Купер, "Капитан Сорви-голова", "Серебряные коньки" - книги его детства, шеститомник Пушкина издания Девриена 1912 года, однотомник Гоголя, Лермонтов, "Война и мир" Толстого, "Тиль Уленшпигель", "Калевала", "Песнь о Гайавате", "Кровь и песок" Бласко Ибаньеса, "Кира Киралина" Панаита Истрати, книги Ильфа и Петрова, Зощенко, Бабеля, Шолохова, десять томов Малой Советской Энциклопедии.
Она исполнила, как в "Арбатском подвальчике", танцуя, прижималась к нему и на встрече Нового года тоже прижималась, вспоминая об этом, даже сейчас испытывала волнение. Конечно, он нравился ей, может быть, даже была влюблена в него, но не понимала этого, привыкла считать его взрослым. Не понимала, потому и позвала на каток, хотела кататься с ним, держать его за руку...
В каждом письме Саша передавал ей приветы. Два слова в конце письма: "Привет Варе". Может быть, из вежливости, ради хороших отношений ее с Софьей Александровной. Но, передавая приветы он называл по имени только Варю, других не называл: "Привет родне и всем знакомым". Что-то значительное казалось Варе в этом, что-то недоговоренное, но понятное им обоим. Она также просила Софью Александровну передавать приветы и от нее.
- Черкни ему сама пару слов, - предложила как-то Софья Александровна.
Но Варя еще не была готова к этому, писать пустое стыдно, написать "приезжай скорее" - глупо, не от него это зависит. Написать что-то значительное, дать ему понять, что думает о нем, что скучает, не решалась.
И она сказала:
- Что я ему напишу? Про нашу контору? Разве ему это интересно?
13
К Михаилу Михайловичу Маслову приехала жена - Ольга Степановна. Из Калинина до Красноярска поездом, по Енисею пароходом, затем попутными лодками вверх по Ангаре через шивера и пороги. И все это ради трех дней свидания с мужем.
Приятная женщина с неторопливыми движениями, приветливым взглядом. Семь лет они не виделись. У них двое детей. Где, когда, при каких обстоятельствах поженились? Он бывший офицер, она бухгалтер.
Глядя на нее, Саша вдруг отчетливо и ясно увидел Михаила Михайловича молодым, красивым, увидел рядом с ним Ольгу Степановну, юную, полную надежд и радости, их стройные фигуры, лица, озаренные счастьем. И так же отчетливо и ясно, до мельчайших подробностей увидел их истинную жизнь, спрессованную в семь страшных лет.
Ольга Степановна приехала утром, с почтой, а вечером Михаил Михайлович пригласил всех на преферанс. Это удивило Сашу, казалось, что эти три дня Михаил Михайлович и Ольга Степановна пробудут вдвоем. Конечно, новый человек здесь, особенно с воли, - событие, но все же... Столько лет не виделись и, может быть, еще столько же не увидятся, а он зовет на преферанс.
Еще больше поразился Саша раздражительности, с какой Михаил Михайлович разговаривал с женой. Это была даже не его обычная желчность, а нарочитая, подчеркнутая грубость, холодные глаза становились бешеными.
Она не играла, сидела рядом с мужем, заглядывала в его карты, молчала, но было видно, что умеет играть. И только раз после того, как Михаил Михайлович сыграл неудачно, сказала:
- Лучше было бы играть бескозырную.
Михаил Михайлович дернулся.
- Па-пра-шу не подсказывать! Я сам знаю, как играть.
- Я не подсказываю, партия кончена, - ответила она, кротко улыбаясь, прощая мужа и призывая всех извинить этот исковерканный жизнью характер.
Всем стало неудобно. Петр Кузьмич крякнул, Всеволод Сергеевич перевел разговор на другое, и только Саша, закипая гневом, но сдерживая себя, встал и попросил расписать пульку.
Вместе с Сашей ушел и Всеволод Сергеевич. По дороге Саша ему сказал:
- Маслов - скотина! Женщина ради него проделала такой путь, верна ему, а он с ней так разговаривает.
- Да, она самоотверженная женщина, - согласился Всеволод Сергеевич. И со своей двусмысленной улыбкой добавил: - Но верна ли она ему, мы не знаем.
- У блудливой свекрови невестка всегда...
- Это про меня? - ухмыльнулся Всеволод Сергеевич.
- Про вас.
- Вы меня плохо знаете, - возразил Всеволод Сергеевич, - я высоко ценю поступок Ольги Степановны. Но подумайте о ее жизни там, в Калинине. Молодая, красивая, одинокая...
- Гадости вы говорите.
- Вы романтик, Саша, - беззлобно возразил Всеволод Сергеевич, - за это я вас, впрочем, и люблю. В вашей наивности что-то от бескорыстия тех, первых... Ольга Степановна, безусловно, женщина жертвенного склада, а это высший тип женщины. Но не забывайте, она мать двоих детей, она должна работать, а наш работодатель не жалует контриков, их жен и их детей. Вот и задумаешься, дорогой Саша! Особенно, когда дети хотят есть, причем, заметьте, не раз в день, а три. Вы еще, дорогой мой, не знаете истинной жизни все еще витаете в облаках.
- Есть вещи, - сказал Саша, - на которые нельзя идти ни при каких обстоятельствах. И у вас нет оснований утверждать, что Ольга Степановна чем-то поступилась.
- Я этого не утверждаю, но возможность допускаю. Маслова она не бросила, не отреклась от него, не вышла за другого, преодолела такой путь, чтобы увидеть его, а он ее обхамил.
- Да, - согласился Всеволод Сергеевич, - он вел себя, как человек невоспитанный. Я и пытаюсь понять почему.
- Чего тут понимать, - усмехнулся Саша, - хам, и все тут. Вы говорите, будто наши условия заставляют женщину быть аморальной. Но, позвольте, какие условия вынуждают Маслова быть хамом? Не валите все на Советскую власть, она здесь ни при чем. Маслов пользуется слабостью своей жены, она слабее его, как слаб любой деликатный человек перед хамом и грубияном.
- Я вам удивляюсь, Саша, - сказал Всеволод Сергеевич, - вы сохранили несвойственные вашему поколению понятия. Не потому ли и попали сюда? Вы всегда были таким или стали таким здесь?
- Во мне нет ничего отличного от моих товарищей, - возразил Саша, - просто вы нас не знаете. Ленин тоже не отрицал вечных истин, он сам на них вырос. Его слова об особой классовой нравственности были вызваны требованиями момента, революция - это война, а война жестока. Но в своей сути наши идеи человечны и гуманны. То, что для Ленина было временным, вызванным жестокой необходимостью, Сталин возвел в постоянное, вечное, возвел в догму.
- О Сталине вы не говорили, я не слышал, - снова засмеялся Всеволод Сергеевич, - что же касается Маслова, боюсь, вы многое упрощаете. Жизнь сложна и не вмещается ни в какие схемы, особенно жизнь таких людей, как Маслов. При всем вашем благородстве, Саша, у вас есть одна слабинка: из осколков своей веры вы пытаетесь слепить другой сосуд. Но не получится: осколки соединяются только в своей прежней форме. Или вернетесь к своей вере, или отвергнете ее навсегда.