Чтобы нейтрализовать эту возможность, мы могли бы отказаться от разыгрывания социальных ролей, поисков социального вознаграждения, присоединения к организованным группам или обращать внимание на смоделированное поведение, ‑ но только если мы также готовы полностью удалиться от общества. В качестве альтернативы мы могли бы предпочесть эмоционально отрешиться от определенных аспектов социальной жизни, но обычно это имеет тот недостаток, что оставляет нас без социальной поддержки, друзей, возлюбленных или чего-либо, во что можно верить. Хотя пребывание в состоянии отстраненности, достаточной для наблюдения и анализа, тесно связано с выживанием, полная отрешенность может привести к уходу (от жизни) или паранойе (Pilisuk & Parks, 1986). Заключенный федеральной тюрьмы, которого держали в одиночном заключении несколько лет, сказал, что он “победил систему”, отключив свои эмоции до того, как они смогли бы одолеть его. Теперь он не чувствует ничего (личное общение с PGZ, июнь 1975).
В этом заключен парадокс. Самоотстранение от социальной жизни, чтобы избежать “использования”, является очевидно абсурдным; однако, чем больше мы открываемся мыслям других людей, тем вероятнее, что мы окажемся под их влиянием. В то же самое время открытая, страстная вовлеченность является существенным для некоторых из наиболее богатых форм человеческого опыта. Нам необходимо сильно чувствовать, полностью доверять, действовать по побуждению и ощущать себя связанным с другими (членами) общности. Нам нужно быть “пропитанными” жизнью и чувствовать, что мы можем временно отключать, по крайней мере, на какие-то периоды, наши оценочные способности, нашу внутреннюю настороженность. Однако мы должны быть способными возвращать назад и проверять наши переживания, размышлять над сделанным нами выбором и оценивать “доброкачественность” нашей вовлеченности. Колебание между этими полюсами, погружение и вновь отдаление в соответствующие интервалы, и является задачей.
Знание того, когда следует участвовать, когда ‑ поддерживать и быть верным делу или отношению, а не уходить и не восставать против него, является деликатным вопросом. С ним сталкивается каждый в мире, где некоторые люди желали бы использовать нас, чтобы способствовать собственным потребностям контролировать, тогда как другие действительно хотят, чтобы мы делили с ними то, что они полагают в качестве взаимно позитивных целей (Brehm, 1992). Хотя обман часто трудно обнаружить, взаимодействия или социальные ситуации, которые безошибочно приводят, вероятнее всего, к одному предсказуемому концу ‑ пассивности и молчаливому согласию, ‑ обычно можно определить вовремя, чтобы снова достичь какого-то хоть малейшего контроля. Осознание социального давления в конкретной ситуации делает возможным уменьшающий его выбор (Johnson & Raye, 1981).
Нашей заботой было демистифицировать контроль сознания, противопоставляя процессы, усиливающие его, и те, что его обезоруживают. Нижеследующие стратегии сопротивления нежелательному контролю были извлечены из разнообразной массы информации, полученной благодаря нашему исследованию и практическому опыту.
Многие значительные политики поддержали пастора Джима Джонса*, не спрашивая, почему он был окружен полудюжиной охранников, почему у его церкви запирались двери и почему вновь приходящих обыскивали до того, как их одобрял Комитет по гостеприимству. Члены Народного Храма восхищались “Папашей”, потому что он заботился о них и потому что он говорил, будто больше всего он заботится о детях. Тем временем они не смогли критически оценить или даже признать реальность того, что он их строго наказывал (иногда электрошоком) и подвергал публичному осмеянию за малейшие проступки (Kilduff & Javers, 1978; Reiterman, 1982; Reston, 1981).
Часто величайшая ложь прячется в неотразимом контексте. Позднее эта ложь “раскрывается” на основе непоследовательности, которая является очевидной задним числом. Лагерь рабского труда, созданный в Гайане Джимом Джонсом, раскрыл непредвиденный кошмар, который процветал на его систематическом искажении каждой детали джонстаунской реальности: там мягкая погода, говорил он, изобилие пищи, никаких москитов, легкие рабочие дни, никаких болезней, никаких смертей. Непоследовательность следовало бы ощутить: “В тот момент, когда я вышел из этого самолета, я знал, что что-то было не так”, ‑ сказал Ричард Кларк, который вел группу беглецов из Джонстауна через джунгли в утро той резни (Clark & Louie, 1979). Джонстаун фактически был противоположностью тому, что было обещано: ад джунглей, где люди долгими часами работали на черной работе при изнуряющей жаре, часто голодные и больные. Но отрицание в целом этих очевидных противоречий поддерживало в действии систему тотального контроля сознания у Джонса до самого конца. Согласно широким исследованиям бывших культистов, проведенных Маргарет Сингер (Singer, 1979), те, кто покинули культы самостоятельно, ‑ т.е., без помощи депрограммистов, ‑ сделали так потому, что они “ожесточились из-за несоответствий между культовыми словами и практикой” (см. также Adler, 1978).
Успешное участие в социальном мире с сохранением критического взгляда требует некоторой практики (Chaffee, 1991). Повышая чувствительность к силе динамики в нашем социальном окружении, мы оказываемся в лучшей позиции для того, чтобы опознать тактику потенциального влияния, когда она возникает, и отсрочить принятие решений в отношении нее. Знание того, когда и чему сопротивляться, требует постоянной бдительности относительно отсутствия последовательности между идеалами, которых придерживаются люди, и их конкретными действиями. Отделение проповедника от практики, обещания от результата, воспринятого намерения от последствия является решающим моментом сопротивления ‑ именно потому, что так легко ошибочно принять ярлыки за описание вещей, иметь дело с символами и понятиями вместо людей и их поведения (Lutz, 1983; Schrag, 1978).
Чтобы отстоять свободу выбирать варианты, которые не являются очевидными в данной ситуации, мы должны одновременно быть преданными своим социальным мирам и достаточно независимыми от них, чтобы поддерживать критический анализ (Janis, 1982). В то время как приглушенный анализ, шепотом звучащий на заднем плане, нужен для того, чтобы не оказаться ведомым к поглощающему внимание, занимающему все время принуждению, экспериментирование с различными способами распределения внимания к социальным взаимодействиям является частью приобретения своего рода чувствительного скептицизма и критического взгляда, который позволяет обнаруживать нежелательные влияния, когда они возникают.
Большинство мастеров убеждать признают важность стандартных операционных (поведенческих) процедур ‑ формы и стиля, которые служат тому, чтобы снизить нашу способность понимать “неожиданные” события или влияния. Согласно социологу Эрвину Гофману (Goffman, 1971), эти спецы по убеждению скрывают свое намерение среди “масок нормальности”. Они знают, что нас, скорее всего, можно застать врасплох, когда мы оказываемся в ситуациях, которые кажутся нормальными (Zimbardo & Hartley, 1985).
Информация центров по предотвращению насилия отражает меткость, с которой мы позволяем социальному этикету контролировать наше поведение. Попадание в опасные ситуации с потенциальными насильниками может выглядеть как часть стандартной устоявшейся практики, а именно их поведение в качестве вежливых, дружественных или полезных для женщин, которых натренировали как воспитанных леди. Ощущение вынужденности отвечать на все вопросы, задаваемые им, с дружелюбной, любезной улыбкой; привычно полагаться, в случае сомнения, на защиту и мнение мужчин и быть вежливыми и открытыми с обслуживающим персоналом ценой (отказа от) точного установления личности, ‑ вот частые ответы, сообщаемые жертвами после свершившегося изнасилования. Простые ситуационные правила, по привычке, применялись с чрезмерной святостью (см. Basow, 1986).
Когда достоверные сведения искусно спрятаны или методически утаиваются, нас приводят к тому, чтобы верить, будто мы “свободно” выбрали этот вид действий, в то время как в реальности мы этого не делали. В такие моменты мы особенно восприимчивы к тому, чтобы давать обязательства, порождать свои собственные оправдания и чувствовать себя убежденными в них. Это верно для обмана на всех уровнях социальных взаимодействий. Когда правительственные чиновники отказались предупреждать население о риске радиоактивных осадков во время испытаний атомных бомб в Неваде в 1950-е годы, возможно, просто скрывая свое невежество, чтобы предотвратить тревогу, большинство жителей осталось на той территории ‑ на очень длительное время (Ball, 1986). Только недавно обвинения были высказаны; но ущерб уже нанесен. Таким же образом, когда завод Керр-Макги по производству плутония в Оклахоме ввел в заблуждение своих работников относительно опасностей его деятельности, прошло несколько лет даже посреди вопиющих нарушений безопасности, прежде чем рабочие начали жаловаться (Rashke, 1981).
Поскольку эффективные манипуляторы обеспечивают наиболее логически последовательный сценарий, чтобы добиться нашего согласия, обнаружение противоречивых или скрытых мотивов дается с трудом. Но неизменная приверженность простому, не вызывающему сомнений протоколу может иметь опасные последствия всякий раз, когда люди продолжают воспринимать информацию по ее показной ценности (Marks, 1979; Weinstein, 1990). Раскрытие истинного лица угнетения и обмана требует учиться подвергать сомнению правила, предлагаемые другими в данной ситуации, и оно требует бдительности в отношении ограничений для собственных действий человека, основанных на ролевых (стереотипах). Проверка наличия сформулированных или незафиксированных правил, которые без необходимости ограничивают свободу слова, действий и общения, может быть проведена путем едва заметного нарушения некоторых из этих правил и дальнейшего наблюдения за последствиями. В какой степени допускается терпимость к своеобразию стиля, творческому и эксцентричному самовыражению? Ненавязчивое нарушение правил является не только упражнением по социальному “ноу-хау” и такту, но также усиливает способность человека периодически отступать в сторону в попытке проконтролировать текущее общение и проверить ситуации с точек зрения других перспектив.