Орудия труда у горцев – такие же примитивные, как „те, что использовались Приамом и его троянцами“. /.../
Особое внимание обращает на себя восхитительное мастерство дагестанских ремесленников, в частности оружейников и производителей седел и конской упряжи. /.../ Эти предметы, в жизни горца ничем не заменимые, имели для него не только сугубо практический, но еще и культовый смысл. На оружие и экипировку коня он не жалел ни сил, ни денег. Были довольно развиты и ремесла, связанные с изготовлением ковров, бурок, тканей, домашней мебели и различной утвари.
Недостаток соли, металлов, мануфактурных изделий, восполнялся торговлей, которая велась армянскими купцами. Горцы платили сырьем – кожей, мехами, древесиной, воском, медом, орехами, салом, зерном, табаком»[154].
Заметим, что для выполнения торговых функций купцы должны были иметь определенные гарантии безопасности собственной деятельности и возможности перемещений между враждебными племенами – и такие порядки действительно вошли в обычаи горцев, отражаясь в неписанных, но строго соблюдаемых законах гостеприимства. Отметим ради исторической справедливости и то, что многочисленные рабы и в особенности рабыни, заполнявшие турецкие и персидские гаремы, никоим образом не могли бы попадать туда без посреднической деятельности армянских христианских торговцев.
Дегоев продолжает: «Горские общины, в большинстве своем, не знали ни имущественного расслоения, ни классов. Правда, отдельные горцы имели большие стада мелкого и крупного рогатого скота, насчитывавшие сотни, а иногда даже тысячи голов. Но это вовсе не означало, что они составляли привилегированный слой общества или играли в нем ведущую роль. /.../ Высокий общественный статус давала человеку ответственная, общественно значимая функция, право на отправление которой он должен был заслужить делами.
/.../ „несколько небольших племен татарского[155] происхождения“ жили под властью ханов, эксплуатация уже существовала. Там знать использовала на земледельческих работах труд рабов и пленных, удел которых, впрочем, „не тяжел“: они получали половину урожая и пользовались теми же благами жизни, что и свободные.
/.../ в целом дагестанские и чеченские общества можно было с полным основанием назвать „свободными братствами“, „похожими на описанных Тацитом германцев“. Власть ханов над горскими общинниками имела во многом номинальный характер. Он мог лишь просить их о чем-то, но никак не требовать. Податей, как таковых, они не платили. /.../ Больше прав имел хан в качестве военного организатора и предводителя в случае столкновения с внешним врагом. /.../
Русские и иностранные авторы указывали на полное отсутствие этнического единства среди горцев Северо-Восточного Кавказа, на неисчислимое количество разъединенных природой общин, дорожащих своей обособленностью, раздираемых бесконечной враждой и междоусобицами, объятых жаждой грабежа[156]. Даже при возникновении общей опасности извне племена Дагестана и Чечни никогда не объединялись в мощный надплеменной оборонительный союз. Этому препятствовали вековые взаимные счеты или попросту незнание того, что происходило у соседей. Одна община смотрела на бедствия другой в лучшем случае с безразличием, в худшем – с намерением воспользоваться ими в собственных корыстных интересах. Такой же дух раскола царил и в отношениях между ханами»[157].
Сдержанно и сквозь зубы выступает третий автор, современный описываемым событиям, русский военный профессионал Д.А. Милютин – военный министр России в 1861-1881 годах, с 1839 года воевавший против кавказских горцев: «Какой-нибудь известный в народе вожак собирает первоначально несколько надежных приверженцев своих, чрез посредство которых созывает на сборный пункт всех удальцов, желающих принять участие в предприятии. /.../ Сборище таким образом быстро растет и готовится по возможности скрыто, в глубокой тайне. /.../ остается загадкою куда и каким путем направится сборище. Не ведают того и сами участники предпринимаемого набега; это тайна вожака, который высматривает пути, собирает сведения о расположении наших войск и бдительности казачьих постов. Но раз решена вожаком цель и выбран путь, мгновенно скопище стягивается на сборном пункте и устремляется со всевозможною быстротою по намеченному пути. Искусство вожака состоит в том, чтобы исполнить набег совершенно скрыто и нанести удар неожиданно. Для этого приходится обыкновенно сделать с крайнею быстротою дальний пробег, преимущественно глухими дорогами, минуя населенные пункты, так чтобы невидимо подойти к какому-нибудь закрытому месту, где можно приостановиться на короткое время, дать передышку коням, и откуда со свежими силами, разом пронестись к своей цели и нанести удар в удобный для того момент, например в ночную пору или при густом тумане. Самое нападение всегда бывает очень непродолжительно. /.../ Для отступления горцы всегда выбирают другой путь, не тот, по которому налетели; при этом прибегают иногда к хитростям (демонстрация), чтобы ввести в заблуждение наши войска насчет пути отступления. /.../
Набеги хищнические в собственном смысле слова привычны преимущественно туземным племенам закубанским, известным у нас под общим наименованием „черкесов“, и затеречным, т.е. чеченским. В этих племенах хищнические набеги составляют любимое занятие, род спорта молодежи, князей и беков (там, где существует аристократический склад), узденей[158] и вообще людей вольных, то есть того класса населения, который проводит всю жизнь в праздности, предоставляя домашние заботы женщинам, а тяжелые работы земледельческому низшему классу „ясырей“ и рабам, т.е. пленным. Праздные молодцы скучают дома, чувствуют потребность деятельности, любят рыскать, ищут сильных ощущений, а вместе с тем, не прочь и поживиться добычею на счет гяуров[159].
Мелкие хищничества и одиночные нападения /.../ производятся также абреками. Под этим названием известны в среде туземного населения также отчаянные злодеи, которые, по каким-либо личным побуждениям, чаще всего из опасения кровомщения, покидают свой аул, свою семью, отрекаются от всех своих прежних связей и дают обет постоянно скитаться и злодействовать. Такие отверженцы держат местное население в постоянной тревоге, а когда представляется случай, еще охотнее злодействуют над русскими. /.../
Только удальством, рискованными боевыми подвигами приобретается у горцев почет и уважение.
Высшим почетом пользуются те из удальцов, которым удавалось выказать большую способность и опытность в набегах и хищничествах. Такие становятся вожаками шаек или скопищ. /.../
Горец проводит всю жизнь свою в приготовлении коня, рыскает куда глаза глядят в погоне за добычей. /.../ они в своих набегах действуют дружно, под руководством известного вожака, достигшего своими многократными успехами полного доверия со стороны всех добровольно участвующих в предприятии. Вожак ведет шайку по заранее обдуманному плану к намеченной цели и с полным знанием местности»[160].
Вот таким-то образом и существовали веками удальцы-джигиты, занимаясь всю жизнь угоном овец у врагов из соседнего ущелья, захватывая людей и обращая их в рабов и рабынь, нападая на табуны кочевников-степняков, возникавших в поле их досягаемости.
Никаких изменений в их быту почти не происходило, за исключением проникновения на Северный Кавказ ислама, что произошло в относительно недавние времена – в XVII-XVIII и даже XIX столетиях. До некоторых местных народов и народностей ислам так и не добрался: одни, например, сваны и осетины, были и оставались христианами, другие, например калмыки, так и остались язычниками.
О полном проникновении догм ислама в быт горцев Северного Кавказа говорить не приходится; там, например, не привилось широко многоженство, не внедрилось и ношение женщинами чадры. Понятно, однако, что приобщение к исламу не смягчило нравы горцев и не настроило их на мирный лад тогда, когда им пришлось в конце XVIII века внезапно столкнуться с русскими.
Появление последних на Кавказе заслуживает особого объяснения.
Рано или поздно русским предстояло возникнуть на Кавказе: еще в 1722-1723 годах Петр I провел поход против Персии по западному берегу Каспийского моря и присоединил к России Дербент и Баку, но в 1732 году их пришлось вернуть персам[161]. В тот раз ни русские не успели приобщиться к особенностям Кавказа, ни местные жители не испытали ничего существенно нового по сравнению с прежними походами иноземных полчищ, не задерживавшихся на Кавказе и не пытавшихся проникнуть в его ущелья.
А вот далее возникла новая историческая ситуация.
В Закавказье, бывшем зоной раздела между Персией и Турцией, возникла явная угроза самому существованию христиан – армян и грузин. Армяне, в частности, бежали, спасая жизни, в первой половине XVIII века в Индию, Китай, Бирму, на Филиппины – и в Россию[162].
Грузины же сохранили определенную государственность, а в 1762 году грузинский царь Ираклий II даже объединил Картлию и Кахетию в единое царство и пытался играть в самостоятельную политику[163].
В ходе русско-турецкой войны 1768-1774 годов русские войска впервые появились в Грузии. При такой ситуации Ираклий II счел полезным обратиться к императрице Екатерине II (она правила в 1762-1796 годах) о покровительстве и защите[164].
В 1783 году было провозглашено присоединение к России в качестве протектората значительной части Грузии – Картли-Кахетинского царства, подчиненной Ираклию. Присоединение носило чисто номинальный дипломатический характер – никаких непосредственных географических связей (ни по суше, ни по морю) территории этих государств фактически не имели. С согласия Персии, однако, через ее территорию было введено в Грузию два батальона русских войск, которые, понятно, делать погоды не могли[165]. Но тогда же (в 1784 году[166]) была основана крепость Владикавказ – на северной стороне хребта, неподалеку от форпостов русских в соседней Кабарде, а на юг от нее началась прокладка новой дороги прямиком на Тифлис – Военно-Грузинской. Но союз с русскими оказался тогда непрочным и недолговременным.