– Нет. Я вам в руки не дамся.
– Это мы посмотрим.
На этом мы расстались. Могло ли мне прийти в голову, что этот доктринер, последователь не им выдуманной, безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а, может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы повального истребления инакомыслия. Он многое планировал заранее. Возможно, что свою главную опору, Чека, он уже тогда вынашивал»[581].
Тырковой, по счастью, повезло: после 1917 года она унесла ноги в эмиграцию!
Но «Чекой» дело при власти Ленина не ограничивалось. Он испытывал подлинный, почти юношеский восторг не только тогда, когда удавалось кого-нибудь повесить, но и переложить вину за это на других.
Когда в октябре-ноябре 1920, на самом финише Гражданской войны, Склянский разрабатывал планы рейдов отрядов Красной Армии по вражеской территории, Ленин писал ему: «Прекрасный план! Доканчивайте его вместе с Дзержинским[582]. Под видом „зеленых“[583] (мы потом на них свалим) пройдем на 10-20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 рублей за повешенного»[584] – в условиях тогдашней инфляции это были не особо крупные деньги (что-то вроде нескольких обычных месячных зарплат), но какова вообще идея – платить за убийства ни в чем конкретно не повинных людей!
А когда весной 1922 года развернулась кампания по изъятию ценностей у православной церкви – под предлогом сбора средств на борьбу с голодом, Ленин писал: она «должна быть проведена с беспощадной решительностью, и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»[585] – и ведь так оно и вышло!
Любопытен такой диалог о Ленине:
Мюллер заявил: «Берегитесь человека, который хочет стать Богом».
Допрашивавший его американец уточнил: «Не применимо ли это к Гитлеру?»
Мюллер ответил: «Я имел в виду Ленина, но, пожалуй, в определенной смысле это применимо и к Гитлеру»[586].
Сходство здесь не случайно, и оно было общепризнанным в рядах массовых сторонников Гитлера: «СА /.../, „штурмовые подразделения“ составляли самый левый элемент нацистского движения и они искренне верили в „социализм“ Гитлера. /.../ сначала в СА Гитлера называли не иначе как „наш Ленин“[587].»[588]
Шуточки, которые Ленин допускал в своем руководстве Совнаркомом, лишь на первый взгляд представляются невинными, поскольку он вроде бы никогда не распоряжался расправляться со своими соратниками, сажать их или расстреливать.
Но и это было не совсем так, да и его знаменитые игры в записки вовсе не всегда относились к пуду картошки или фунту гвоздей и завершались беззлобно и справедливо.
Вот пример совсем иного исхода, описанный тем же Нагловским: «Чем шире развивалась гражданская война, тем усиленней Ленин интересовался ВЧК и террором. /.../ В этот раз очередная записка пошла к Дзержинскому: – „Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?“ – В ответ от Дзержинского к Ленину вернулась записка: – „Около 1500“. Ленин прочел, что-то хмыкнул, поставил возле цифры крест и передал ее обратно Дзержинскому.
Далее произошло странное. Дзержинский встал и как обычно, ни на кого не глядя, вышел с заседания. Ни на записку, ни на уход Дзержинского никто не обратил внимания. Заседание продолжалось. И только на другой день вся эта переписка вместе с ее финалом стала достоянием разговоров, шепотов, пожиманий плечами коммунистических сановников. Оказывается, Дзержинский всех этих „около 1500 злостных контрреволюционеров“ в ту же ночь расстрелял, ибо „крест“ Ленина им был принят как указание.
Разумеется, шикаких шепотов, разговоров и качаний головами этот крест „вождя“ и не вызвал бы, если бы он действительно означал указание на расправу. Но как мне говорила Фотиева[589]:
– Произошло недоразумение. Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Владимир Ильич обычно ставит на записке крест, как знак того, что он прочел и принял, так сказать, к сведению.
Так, по ошибочно поставленному „кресту“ ушли на тот свет „около 1500 человек“. Разумеется, о „таком пустяке“ с Лениным вряд ли кто-нибудь осмелился говорить»[590].
Высшая степень черствости, бесчеловечности, равнодушия и вседозволенности, возведенных в ранг законности и порядка – исходящих от высшего лица в государстве и широчайшим образом принятых во всей этой великовозрастной, но инфантильной среде.
Замечательная история, рассказанная Нагловским, требует, однако, критической разборки.
Она, конечно, не придумана рассказчиком – в отношении того, что состоялось у него на глазах и подтвердилось затем в беседах шепотом с другими сановниками. И Дзержинский, конечно, расстрелял бы в такой ситуации 1500 несчастных заключенных, если бы мог это сделать, но в том-то и дело, что не мог!
Он мог об этом распорядиться, но выполнить это за одну ночь практически было бы возможно лишь при условии того, что такие расстрелы уже были бы поставлены на поток – и ежедневно в Москве расстреливалось бы по 1000 или 1200 заключенных, что вряд ли достигалось даже в 1937 году. Тем более ничего подобного не происходило во времена Гражданской войны.
В месяцы знаменитого «Красного террора», осенью 1918 года, на всей территории, подконтрольной коммунистам, по официальным приговорам ВЧК было расстреляно четыре с половиной тысячи человек[591] – это был общепризнанный максимум интенсивности расстрелов за всю историю этих органов, завершившуюся в конце 1921 года. В самом 1921 году, как указывалось, этот максимум был приблизительно повторен: в том году было расстреляно вдвое больше людей, чем за полгода в 1918 году, но это – на значительной большей территории, подпавшей тогда под власть коммунистов.
Известный летописец «Красного террора» С.П. Мельгунов числит за тот же период 1918 года 50 тысяч расстрелянных, учтенных им, главным образом, по доступным ему газетным публикациям, и уверяет, что на самом деле их было гораздо больше[592].
Газетные публикации, конечно, – не истина в последней инстанции. Но столь вопиющее расхождение объясняется, разумеется, тем, что тогда еще процветали никем или почти никем не санкционированные расправы – типа той, в какой едва не оказался жертвой Джон Рид.
ВЧК и была создана для того, чтобы упорядочить эту карательную деятельность масс (точнее – определенной прослойки этих масс), подмять ее под себя и сделать управляемой.
В каждой человеческой популяции имеется прослойка индивидов, обладающих повышенной агрессивностью: ее задача состоит в том, чтобы брать на себя защиту популяции при ее столкновениях с другими; это естественное пушечное мясо, создаваемое самой природой. Четыре года непрерывной бойни в Первую Мировую войну сместили, однако, все привычные психологические, моральные и социальные нормы, выведя эти слои на первые роли во всех воюющих государствах. Завершение войны сопровождалось катаклизмами насилия, в наименьшей степени захватившими Англию и Францию, в наибольшей – Россию и Турцию; Германия оказалась где-то посредине.
Ничего удивительного не было в том, что при таких условиях государственная власть оказывалась в руках людей, десятилетиями мечтавших о том, чтобы кого-нибудь вешать на фонарях.
Под стать Ленину подбирались и его помощники. Один из эпизодических героев революции, не вошедших в канонизированные летописи, некий поручик Матушевский, член ВЦИК[593], так вещал еще в конце сентября 1917: «Вы не знаете, кто такой Троцкий. Поверьте мне, когда будет нужно, Троцкий не задумается поставить гильотину на Александровской площади и будет рубить головы всем непокорным... И все пойдут за ним...»[594] – последовавшая реальность не сильно отличалась от такого прогноза, хотя до гильотин в России так и не дошло!..
Тем не менее этим людям – Троцкому, Дзержинскому и прочим – предстояло и навести порядок, подчиняя себе массы необузданных насильников и расстрельщиков.
В 1918 году до этого было еще далеко, но уже в 1919 году бессудные расстрелы не производились по крайней мере на улицах Москвы, хотя от этого не сильно отличались интенсивные сражения с бандитами, боровшимися за власть на улицах российских городов еще с марта 1917 года – со времен разгона профессиональной царской полиции и освобождения из тюрем всех без исключения преступников, включая уголовных.
Мюллер был, конечно, прав: хороший полицейский нужен всегда; он может не нравиться, но он нужен! О нестерпимости сложившейся ситуации заявлял сам Ленин прямо в газетах в январе 1919: «налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбирают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров»[595].
Еще бы: 19 января 1919 года бандиты отобрали автомобиль у самого Ленина, но по ошибке и небрежности не пристрелили его самого[596]!
Так вот, если даже все четыре с половиной тысячи расстрелянных по приговорам ЧК за всю вторую половину 1918 года сгрузить на один сентябрь – месяц пика «Красного террора», отнести половину из них к Москве (интенсивнее всего, на самом деле, происходили тогда расстрелы в Петрограде), то и тогда получится, что там расстреливали в среднем по 75 человек в сутки – и стон от этого раздавался по всей России, поскольку совершать это в тайне тогда не имелось возможности, да это и не соответствовало целям – те расстрелы производились для устрашения всей страны, эта была акция типа упомянутой воображаемой гильотины, поставленной на площади!