Учитывая общее соотношение расстрельных приговоров и всех остальных (суммарно округленно 750 тысяч расстрелянных при общем числе 3 миллиона приговоров) получаем грубую оценку в 250 тысяч расстрелянных уголовных преступников. На самом деле число повторных приговоров у уголовных преступников должно быть существенно больше, чем у политических: какого-либо ярого белогвардейца, например, сразу расстреливали, а карьеры уголовных развивались обычно по стандартной схеме: мелкая кража – небольшой приговор, повторная кража – приговор посолиднее и т.д. В то же время приговоры по линии ВЧК-ОГПУ-НКВД не могли касаться мелких уголовных преступлений, а применялись только к серьезным. В итоге численность расстрелянных уголовных преступников не поддается такой примитивной оценке: их могло быть и много больше 250 тысяч, и много меньше.
Так или иначе, но это были массовые расстрелы, и эти данные подтверждаются многочисленными индивидуальными свидетельствами о том, что особенно в 1937-1938 годах расстрелам подвергались не только осужденные противники коммунистического режима (действительные и мнимые), но и массовые кадры организованной воровской и бандитской преступности.
Миллион (!) приговоров ворам и бандитам, из них – несколько сотен тысяч расстрельных (уже безо всякого повторного счета!), подвел черту под уничтожением неисчислимой массы беспризорных в 1932-1934 годах (наверняка это производилось и раньше) – потенциального подкрепления всего этого уголовного легиона.
Колоссальная социальная трагедия миллионов детей, лишенных и полноценного детства, и нормальных условий существования, вылилась в неисчислимое число жертв этих малолетних, а затем уже и подросших преступников, а в конечном итоге повела к предпринятой попытке массового истребления всей этой преступной среды – практически уже без суда и следствия.
С уголовной преступностью в СССР к 1939 году, тем не менее, вовсе не было покончено, хотя официальная пропаганда начисто отрицала затем существование профессиональной уголовной преступности. Лишь в период «развернутого строительства коммунизма» смирились с этим печальным явлением, объявив его «пережитком капитализма» – и литературные произведения и кинофильмы запестрели образами воров и убийц, гораздо более живо изображаемых, нежели «положительные герои». Был, например, такой игровой фильм с Михаилом Ульяновым в роли пахана – «Стучись в любую дверь»; пародия на него в одном литературном журнале называлась – «Лезь в любое окно».
Между тем, бедствия Второй Мировой войны завершились новым массовым голодом по всем сельским регионам разоренной державы в 1946 году, когда отменили карточную систему в деревнях. По крупной пьянке в командировочной гостинице один видный инженер как-то сознался автору этих строк в том, что он, во время деревенского детства в Тульской области, ел в тот год человеческое мясо – и это было не единственное слышанное свидетельство такого рода!
Снова поднялась волна детской и общей массовой преступности. Даже в самой Москве рубежа сороковых-пятидесятых годов приходилось слышать бесконечные рассказы о квартирных кражах и разбойных нападениях, происходивших тут же – в соседних дворах и старинных московских переулках, а о знаменитых московских окраинах – Перове или Марьиной Роще – ходили целые легенды! У автора этих строк знакомство с захватывающим миром преступлений началось с обычной детской дружбы с московской шпаной тех ушедших лет. Кое-кто из тогдашних друзей так и сгинул в тюрьмах и лагерях. О том же поется и в песнях Владимира Высоцкого и Юрия Визбора.
Нынешние приверженцы Сталина, тогда еще не родившиеся, любят восхищаться установленным им порядком! Большинство же тогдашних взрослых уже давно погрузились в старческий маразм и утратили представления об ушедшей и новейшей реальности!
Жуткое положение несколько выправилось в застойные годы: социальная и экономическая безмятежность не способствует примитивно преступному духу. Но позднее, естественно, все завертелось по новой.
И снова малолетки и отморозки, для которых не существует вообще никаких норм и ограничений, двинулись из подворотен на большие дороги, воображая, что теперь уже они творят закон и порядок, приводя в тревогу даже патриархов профессиональной преступности.
Автор этих строк позволит себе поделиться с читателем впечатлениями, полученными когда-то в беседе со знакомым вором, с которым случилось разбирать неприятную ситуацию, в которую ненароком влип тогда автор.
– Володя, – начал мой собеседник с налетом иронии, – как ты считаешь, кто они? – имелись в виду персонажи, с которыми у меня возник конфликт.
– Шестерки, – ответил я.
– Правильно, – подтвердил он и удивился: – Так чего же ты испугался?
Хотя и задетый заявлением о том, что я кого-то испугался, я ответил:
– А того, что убивают-то чаще всего не настоящие убийцы, а мальчишки в подъездах.
Его лицо на мгновение помертвело – он буквально за секунду пережил смысл сказанных мною слов.
– Да, – мрачно сказал он, – ты прав!
Консенсунс был достигнут, и беседа перешла в конструктивное русло.
И вот таким малолеткой и отморозком и был буквально сделан Адольф Гитлер, причем не кем-нибудь, а своим собственным отцом!
Едва ли, повторяем, Алоиз Гитлер думал при этом о перспективном будущем собственного сына: просто требовалось срочно его готовить для решения неотложных задач, а для этого требовалось сначала сломать всю его душу.
Алоиз-старший, потерпев неудачу на своем старшем сыне, успешно соблазнил следующего, введя его в чарующий романтический мир разбойничьих кладов, контрабанистских троп и самых взаправдашних убийств. И очарованный неожиданными перспективами ребенок, еще вчера увлеченно учившийся в классе, певший в церквном хоре и бегавший со сверстниками в непременных играх в войну (тогда на мировой повестке дня стояла Англо-бурская 1899-1902 годов), целиком и полностью отдал (и продал, поскольку изначально предполагалась вполне материальная общая добыча!) свою душу собственному отцу.
Мы не знаем пока, что там сочинил Норман Мейлер, но зато хорошо знаем, кто на самом деле оказался представителем Дьявола рядом с юным Адольфом Гитлером!
Наверняка поначалу выдвигались на авансцену благородные мотивы: отец рассказывал сыну о нанесенных обидах, вспоминал предков, рисковавших и жертвовавших жизнью при добыче семейных сокровищ, и апеллировал к восстановлению справедливости – требовалось возвращать законно нажитое, отнятое злейшим врагом и предателем.
Был ли сам Алоиз совершенно искренен при такой вербовке, хотя бы по отношению к Церкви – трудно сказать.
Вполне возможно, что Алоиз приписывал весь успех своей интриги по смене фамилии целиком себе самому – в том числе и тому, что эффектно обвел вокруг пальца и церковных иерархов, сумев растрогать их своим стремлением отречься от преступных предков.
Тогда он недооценил, но, впрочем, мог даже и не знать того, что католические верхи действовали, скорее всего, с гораздо более открытыми глазами и оказали ему помощь и поддержку потому, что сочли и справедливым, и полезным оказание помощи представителю хорошо и не первый век известному им семейству – хотя бы сам Алоиз и не мог их особенно интересовать.
И они, конечно, не ошиблись, поскольку сын того, кому они помогли, Адольф Гитлер, оказался деятелем, которого заведомо не приходилось игнорировать. Этот последний, уже в зрелом возрасте снова столкнувшись с необходимостью налаживать взаимопонимание с Церковью, принужден был более разумно корректировать отношение к ней, воспитанное его отцом.
Но сиюминутного успеха Алоиз, несомненно, добился. Он оказался, таким образом, в одном лице не только Билли Бонсом, с которым у него, конечно, имелось вполне объективное сходство, но и одновременно одноногим Джоном Сильвером – персонажем, в принципе не способным ни устать от жизни, ни отказаться от намеченных целей. В книге именно он почти соблазнил Джима вступить на стезю ничем не ограничиваемых поступков. Книжный Джим, таким образом, объединял в своем образе обоих братьев – и Алоиза-младшего, оказавшегося способным противостоять соблазну, и Адольфа, пошедшего на поводу у соблазнителя.
Понятно теперь, как и почему сложилось особое отношение Адольфа Гитлера к его старшему брату – Алоизу-младшему, наглядно демонстрировавшееся много лет спустя: отец конечно же посвятил уже завербованного Адольфа в то, что его брат оказался отступником – предателем священного семейного дела. Ясно, что и сам Алоиз-младший сознавал и многие годы переживал собственное отступничество.
Поначалу, заметим, все происходившее просто не могло восприниматься Адольфом иначе, чем вступление в новую, необычайно интересную и захватывающую игру – гораздо более привлекательную, чем игры в индейцев или англо-буров. Получилось ли так отчасти самопроизвольно, или это входило в коварные и прочно скалькулированные расчеты его отца, но вступление Адольфа в такую игру не должно было сопровождаться резкими изменениями в его мировосприятии: игра – это игра, а серьезные вещи, к которым приучали добросовестного младшего школьника – это серьезные вещи.
Постепенно, однако, новая игра, отнимая немало усилий, отвлекая на себя все больше забот и требуя все более четких размышлений и решений, должна была постепенно вытеснять прежний мир с его ценностями, которые уже выглядели не столь блистательными и привлекательными, как раньше.
Позднее Адольфу предстояло проникнуться предельным цинизмом, без которого оказалось просто невозможно решать возникающие текущие задачи, преодолевая препятствия, отделявшие доморощенных аргонавтов от золотого руна, за которым они двинулись в сказочный поход – чуть ниже мы об этом подробнее расскажем. Впрочем, и легендарные аргонавты, если вдуматься, вовсе не были пай-мальчиками!