Аристотель. Правильно.
Парменид. Стало быть, любые [члены другого] взаимно другие как множества; они не могут быть взаимно другими как единицы, ибо единого не существует. Любое скопление их беспредельно количественно:
d
даже если кто‑нибудь возьмет кажущееся самым малым, то и оно, только что представлявшееся одним, вдруг, как при сновидении, кажется многим и из ничтожно малого превращается в огромное по сравнению с частями, получающимися в результате его дробления.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Итак, в качестве этих скоплений иное есть иное по отношению к самому себе, если вообще существует иное, когда не существует единого.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. Итак, будет существовать множество скоплений, из которых каждое будет казаться одним, не будучи на самом деле одним, поскольку не будет единого?
Аристотель. Да.
Парменид. И будет казаться, что существует некоторое их число, поскольку каждое из них – одно, при том, что их много.
e
Аристотель. Именно так.
Парменид. И одно в них покажется четным, другое нечетным, но это противно истине, поскольку единого не существует.
Аристотель. Конечно, противно истине.
Парменид. Далее, как было сказано, будет казаться, что в них содержится мельчайшее, однако это мельчайшее покажется многим и великим в сравнении с каждым из многочисленных малых [членений].
165
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. Далее, каждое скопление будет представляться также равным многим малым [членам]; в самом деле, оно лишь в том случае представится переходящим из большего в меньшее, если предварительно покажется промежуточным, а это и будет создавать впечатление равенства.
Аристотель. Естественно.
Парменид. Далее, будет представляться, что каждое скопление имеет предел по отношению к другому скоплению, хотя по отношению к самому себе оно не имеет ни начала, ни конца, ни середины.
Аристотель. Каким образом?
Парменид. А вот каким: когда кто‑нибудь мысленно примет что‑либо за начало, конец или середину таких скоплений, то каждый раз перед началом окажется другое начало,
b
за концом останется еще другой конец и в середине появится другая, более средняя, середина, меньшая первой, потому что ни в начале, ни в конце, ни в середине нельзя уловить единого, раз оно не существует.
Аристотель. Совершенно верно.
Парменид. А все существующее, какое кто‑либо улавливает мыслью, должно, полагаю я, распадаться и раздробляться, ибо его можно воспринять лишь в виде скопления, лишенного единства.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. Конечно, издали, для слабого зрения, такое скопление необходимо будет казаться единым, но вблизи, для острого ума, каждое единство окажется количественно беспредельным, коль скоро оно лишено единого, которого не существует. Не правда ли?
c
Аристотель. Это в высшей степени необходимо.
Парменид. Таким образом, если единого нет, а существует иное в отношении единого, то каждое иное должно казаться и беспредельным, и имеющим предел, и одним, и многим.
Аристотель. Да, должно.
Парменид. Не будет ли оно также казаться подобным и неподобным?
Аристотель. Каким образом?
Парменид. А вроде того, как бывает с контурами на картине. Если стать в отдалении, то все они, сливаясь воедино, будут казаться одинаковыми и потому подобными. Аристотель. Конечно.
d
Парменид. А если приблизиться, то они оказываются многими и различными и, вследствие впечатления отличия, разнообразными и неподобными друг другу.
Аристотель. Да.
Парменид. Так же и эти скопления должны казаться подобными и неподобными себе и самим и друг другу.
Аристотель. Несомненно.
Парменид. А следовательно, и тождественными и различными между собой, и соприкасающимися и разделенными, и движущимися всеми видами движения и находящимися в состоянии полного покоя, и возникающими и гибнущими, и ни теми, ни другими, и имеющими все подобные свойства, которые нам уже не трудно проследить, если единого нет, а многое существует.
e
Аристотель. Сущая правда.
Парменид. Вернемся в последний раз к началу и обсудим, чем должно быть иное в отношении единого, если единое не существует.
Аристотель. Обсудим.
Парменид. Итак, иное не будет единым.
Аристотель. Как же иначе?
Парменид. А также и многим, ведь во многом будет содержаться и единое. Если же ничто из иного не есть одно, то все оно есть ничто, так что не может быть и многим.
Аристотель. Верно.
Парменид. А если в ином не содержится единое, то иное не есть ни многое, ни единое.
Аристотель. Конечно, нет.
166
Парменид. И даже не представляется ни единым, ни многим.
Аристотель. Почему так?
Парменид. А потому, что иное нигде никаким образом не имеет никакого общения ни с чем из несуществующего и ничто из несуществующего не имеет никакого отношения ни к чему из иного; к тому же у несуществующего нет и частей.
Аристотель. Правда.
Парменид. Следовательно, у иного нет ни мнения о несуществующем, ни какого‑либо представления о нем и несуществующее решительно никак не мыслится иным.
Аристотель. Конечно, нет.
b
Парменид. Следовательно, если единое не существует, то ничто из иного не может мыслиться ни как одно, ни как многое, потому что без единого мыслить многое невозможно.
Аристотель. Да, невозможно.
Парменид. Итак, если единое не существует, то и иное не существует и его нельзя мыслить ни как единое, ни как многое.
Аристотель. Выходит, так.
Парменид. Следовательно, его нельзя себе мыслить также ни как подобное, ни как неподобное.
Аристотель. Конечно, нет.
Парменид. И также ни как тождественное, ни как различное, ни как соприкасающееся, ни как обособленное, ни вообще как имеющее другие признаки, которые, как мы проследили выше, оно обнаруживает, ничем таким иное не может ни быть, ни казаться, если единое не существует.
Аристотель. Правда.
c
Парменид. Не правильно ли будет сказать в общем: если единое не существует, то ничего не существует?
Аристотель. Совершенно правильно.
Парменид. Выскажем же это утверждение, а также и то, что существует ли единое или не существует, и оно и иное, как оказывается, по отношению к самим себе и друг к другу безусловно суть и не суть, кажутся и не кажутся.
Аристотель. Истинная правда.
Перевод H. И. Томасова.
В кн.: Платон. Собр. соч. в 4‑х томах. Том 2. М.: «Мысль», 1993
11
Сократ. Посмотри‑ка, Протарх, что за рассуждение собираешься ты перенять от Филеба и какое наше рассуждение намерен оспаривать, если оно придется тебе не по нраву. Хочешь, мы кратко изложим и то, и другое?
b
Протарх. Очень даже хочу.
Сократ. Филеб утверждает, что благо для всех живых существ – радость, удовольствие, наслаждение и все прочее, принадлежащее к этому роду; мы же оспариваем его, считая, что благо не это, но разумение, мышление, память и то, что сродно с ними: правильное мнение и истинные суждения[1227]. Все это лучше и предпочтительнее удовольствия для всех существ, способных приобщиться к этим вещам,
c
и для таких существ – и ныне живущих, и тех, что будут жить впоследствии, – ничто не может быть полезнее этого приобщения. Разве не таковы примерно, Филеб, твоя и моя речи?
Филеб. Именно таковы, Сократ.
Сократ. Значит, Протарх, ты принимаешь данное рассуждение?
Протарх. Приходится принять, потому что красавец наш Филеб что‑то примолк.
Сократ. Не следует ли нам приложить все усилия, чтобы достичь здесь истины?
d
Протарх. Разумеется, это необходимо.
Сократ. Давай же, сверх того, согласимся еще вот в чем…
Протарх. В чем же?
Сократ. Пусть каждый из нас попытается теперь представить такое состояние и расположение души, которое способно было бы доставить всем людям счастливую жизнь. Согласны?
Протарх. Да, конечно.
Сократ. Вот вы и попытайтесь показать, в чем состоит радость, а мы в свою очередь попытаемся показать, в чем состоит разумение.
e
Протарх. Хорошо.
Сократ. А если обнаружится что‑то другое, лучшее этих двух? Если оно окажется более сродным удовольствию, не отдадим ли мы оба предпочтение жизни, прочно основанной на этом третьем? И не одолеет ли жизнь в удовольствиях разумную жизнь?
12
Протарх. Конечно, одолеет.
Сократ. Если же это другое окажется более сродным разумению, разве не победит оно удовольствие и не окажется это последнее побежденным? Скажите, так ли мы согласимся относительно этого или как‑то иначе?
Протарх. Мне по крайней мере кажется, что так.
Сократ. Ну а ты, Филеб, что скажешь?
Филеб. Я держусь и буду держаться того мнения, что во всех случаях побеждает удовольствие, ты же, Протарх, решай сам.
b
Протарх. Передав слово нам, ты, Филеб, уже не вправе более соглашаться или не соглашаться с Сократом.
Филеб. Ты прав, поэтому я приношу очистительную жертву и призываю теперь в свидетельницы саму богиню[1228].
Протарх. И мы охотно засвидетельствуем, что ты сказал именно это. Однако, Сократ, попытаемся довести до конца то, что отсюда следует, все равно, одобрит ли это Филеб или нет.
Сократ. Да, надо попытаться, начав с самой богини, которая, по словам Филеба, называется Афродитой, меж тем как подлинное ее имя – Удовольствие[1229].
Протарх. Совершенно верно.
c
Сократ. Я испытываю всегда нечеловеческое благоговение, Протарх, перед именами богов, более сильное, чем величайший страх. И теперь я называю Афродиту так, как ей это приятно[1230]. Что же касается удовольствия, то я знаю, что оно разнообразно, и, как сказано, нам надлежит исследовать его и рассмотреть, какова его природа. Если просто верить молве, оно есть нечто единое, но принимающее разнообразные формы, известным образом непохожие друг на друга. Однако посмотри: с одной стороны, мы говорим, что удовольствие испытывает человек невоздержный,