561
Разве не именно так человек, воспитанный в границах необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и бесполезным?
– Это совершенно очевидно.
– Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и досуга на необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на лишенные необходимости. Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое,
b
он отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится какое‑то равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему словно досталось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем другому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но все будет питать поровну.
– Конечно.
– И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в свою крепость, если кто‑нибудь ему скажет, что одни удовольствия бывают следствием хороших, прекрасных вожделений, а другие – дурных
c
и что одни вожделения надо развивать и уважать, другие же – пресекать и подчинять. В ответ он будет отрицательно качать головой и говорить, что все вожделения одинаковы и заслуживают равного уважения.
– Подобного рода люди именно так и поступают.
– Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а бывает, что нападает на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты.
d
Порой он проводит время в беседах, кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает, и что придется ему в это время сказать, то он и выполняет. Увлечется он людьми военными – туда его и несет, а если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость: приятной, вольной и блаженной называет он эту жизнь и так все время ею и пользуется.
e
– Ты отлично показал уклад жизни человека, которому все безразлично.
– Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, прекрасен и пестр, как его государство. Немало мужчин и женщин позавидовали бы жизни, в которой совмещается множество образчиков государственных укладов и нравов.
– Да, это так.
562
– Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю и потому мы вправе назвать его демократическим?
– Допустим.
– Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам еще остается разобрать: это – тирания и тиран.
– Вот именно. Тирания
– Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает тирания. Что она получается из демократии, это‑то, пожалуй, ясно.
– Ясно.
– Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демократии получается тирания?
– То есть?
b
– Благо, выдвинутое как конечная цель – в результате чего и установилась олигархия, – было богатство, не так ли?
– Да.
– А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы, погубили олигархию.
– Правда.
– Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.
– Что же она, по‑твоему, определяет как благо?
c
– Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.
– Да, подобное изречение часто повторяется.
– Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.
– Как это?
d
– Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется победой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.
– Да, так оно и бывает.
– Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей,
e
там восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на все свобода?
– Как же иначе?
– Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов неповиновение привьется даже животным.
– Как это понимать?
563
– Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын – значить больше отца; там не станут почитать и бояться роди‑телей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин – с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.
– Да, бывает и так.
– А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников.
b
Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.
– Очень верно подмечено.
– Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
– По выражению Эсхила, «мы скажем то, что на устах теперь»[1565].
c
– Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее, чем в других местах, участь животных, подвластных человеку, – этому никто не поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо‑таки по пословице: «Собаки – это хозяйки»[1566], лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не уступают им дороги! Так‑то вот и все остальное преисполняется свободой.
d
– Ты мне словно пересказываешь мой же собственный сон: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в деревню.
– Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь, то, что душа граждан делается Крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или Неписаными, – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем Be было над ними власти.
e
– Я это хорошо знаю.
– Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по‑юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.
– Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?
– Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще больше и сильнее развивается здесь – из‑за своеволия – и порабощает демократию. В самом деле,
564
все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.
– Естественно.
– Ведь черезмерная свобода, по‑видимому, и для отдельного человека, и для государства обращается не по что иное, как в чрезмерное рабство.
– Оно и естественно.
– Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.
– Это не лишено основания.
b
– Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь, встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и порабощает ее.
– Ты верно говоришь.
– Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые: мы их уподобили трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.
– Это правильно.
c
– Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь – в тело. И хорошему врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее, чем опытному пчеловоду, – главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, – но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.
– Клянусь Зевсом, это уж непременно.
– Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее…
– А именно? Три «части» демократического государства: трутни, богачи и народ
d
– Разделим мысленно демократическое государство на три части – да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при олигархическом строе.
– Это так.
– Но здесь они много ядовитее, чем там.
– Почему?
– Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто‑нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.
e
– Конечно.
– Из состава толпы всегда выделяется и другая часть…
– Какая?
– Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся самые упорядоченные по своей природе.
– Естественно.
– С них‑то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
– Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
– Таких богачей обычно называют сотами трутней.