d
– Ведь если, – сказал он, – я не соглашусь с тем, что я рассудителен, то одновременно будет и странным говорить так о самом себе, и окажется, что я выставлю лжецами как Крития, так и многих других, кому я кажусь рассудительным, по его словам; если же, с другой стороны, я дам утвердительный ответ и превознесу самого себя, то это, возможно, покажется дерзким, так что мне трудно тебе ответить. Я же на это:
– Ты говоришь дело, Хармид. И мне кажется, – продолжал я, – что нам надо вместе рассмотреть, обладаешь ли ты свойством, которое меня интересует, или нет,
e
дабы и ты не был вынужден говорить то, чего не желаешь, и мне не пришлось бы бездумно взяться за лечение. Итак, если тебе угодно, я хочу рассмотреть это вместе с тобою; если же нет, давай это оставим.
– Но мне это в высшей степени желанно, поэтому рассмотри вопрос таким способом, какой представляется тебе самому наилучшим.
– Мне представляется наилучшим такой способ рассмотрения: ведь ясно, что, если тебе свойственна рассудительность, у тебя должно быть насчет нее свое мнение.
159
Она необходимо должна, если только она тебе присуща, возбуждать у тебя определенное ощущение, из которого у тебя возникало бы о ней некое мнение – что такое эта рассудительность и каковы ее свойства? Или ты иного мнения?
– Нет, я думаю именно так.
– Ну, – продолжал я, – если только ты владеешь эллинской речью, то ведь сможешь нам сказать, что ты об этом думаешь и чем именно она тебе представляется?
– Возможно, – отвечал он.
– Для того чтобы мы могли установить, присуща тебе рассудительность или нет, скажи, – продолжал я, – что называешь ты, согласно твоему мнению, этим именем?
b
Но он сначала заколебался и не склонен был отвечать. Затем, однако, сказал, что рассудительностью кажется ему умение все делать, соблюдая порядок и не спеша, – в пути, и в рассуждениях, и во всем остальном также. «Мне кажется, – добавил он, – что в целом то, о чем ты спрашиваешь, можно определить как некую осмотрительность».
– И ты считаешь, что ты прав? – спросил я. – Впрочем, Хармид, действительно говорят, что осмотрительные люди рассудительны. Посмотрим же, дельны ли эти речи. Скажи мне, разве рассудительность не принадлежит к прекрасным вещам?
c
– Разумеется, – отвечал он.
– А какое свойство является более прекрасным для учителя грамматики – писать соответствующие буквы[432] быстро или медленно?
– Быстро.
– А читать? Быстро или медленно?
– Быстро.
– А быстро играть на кифаре и стремительно побеждать в борьбе ведь прекраснее, чем делать то же самое спокойно и медленно?
– Да.
– Ну а когда бьешься на кулаках или участвуешь в многоборье, разве дело обстоит не таким же образом?
– Несомненно.
d
– А в беге и прыжках и во всех остальных телесных упражнениях разве не присуще прекрасному все то, что совершается стремительно и быстро, а постыдному – то, что делается медленно и с трудом?
– Это очевидно.
– Значит, для нас очевидно, – сказал я, – что в отношении тела самым прекрасным является не осмотрительность, но высокая скорость и стремительность. Или это не так?
– Несомненно, так.
– Ну а рассудительность была у нас чем‑то прекрасным?
– Да.
– Значит, что касается тела, не осмотрительность, но скорость была бы более разумной, поскольку рассудительность – это нечто прекрасное?
e
– Похоже, что так, – отвечал он.
– Далее, – сказал я, – что лучше: понятливость или тупость?
– Понятливость.
– А понятливость является ли способностью понимать быстро, в то время как тупость означает замедленное понимание?
– Да.
– А что неизмеримо прекраснее: обучить другого быстро и решительно или же медленно и постепенно?
– Быстро, – отвечал он, – и решительно.
– Далее, припоминать и запоминать лучше медленно и постепенно или решительно и быстро?
160
– Решительно и быстро, – отвечал он.
– И находчивость является некоей стремительностью души, а вовсе не ее медлительностью?
– Это правда.
– Так не сводится ли все сказанное – об учителе грамматики, кифаристе или любом другом мастере – к тому, что наилучшим является самое быстрое, а не самое медленное?
– Это так.
b
– Ну а при душевных поисках и размышлениях, думаю я, достойным похвалы оказывается не самый медлительный, с трудом соображающий и находящий решение человек, но тот, кто это решение усматривает быстрее и легче всех.
– Да, это так, – сказал он.
– И разве, Хармид, – спросил я, – все, что касается тела и души, не представляется нам более прекрасным, если ему свойственны стремительность и скорость, а не медлительность и осмотрительность?
– Видимо, это так, – отвечал он.
c
– Следовательно, рассудительность не может быть осмотрительностью, и рассудительная жизнь – не осмотрительная, если верить этому рассуждению: ведь, согласно ему, рассудительная жизнь должна быть прекрасной. Нам показалось одно из двух: либо осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в очень немногих случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные. Если же, мой друг, осторожные действия большей частью оказываются ничуть не прекраснее, чем напористые и быстрые, то рассудительность будет не более заключаться в осторожных действиях, чем в решительных и быстрых, – идет ли речь о походке, словах или о чем‑либо ином –
d
и осторожная жизнь не будет рассудительнее неосторожной, коль скоро мы предположили в нашем рассуждении, что рассудительность – это нечто прекрасное, быстрое же оказалось не менее прекрасным, чем медленное.
– Мне кажется, Сократ, – сказал Хармид, – что ты молвил правду.
– Итак, Хармид, – сказал я, – если ты вновь как следует вдумаешься в сказанное, бросив взгляд на самого себя, и представишь себе, каким именно делает тебя свойственная тебе рассудительность, то, взвесив все это, ты сможешь смело и точно определить, что же она собой представляет.
e
А он, чуть‑чуть помедлив, а затем вполне мужественно оценив себя, молвил:
– Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и скромным и что она то же самое, что стыдливость.
– Пойдем дальше, – сказал я. – Ведь перед этим ты согласился, что рассудительность – это нечто прекрасное?
– Конечно, – отвечал он.
– Но разве люди рассудительные – это одновременно не хорошие люди?
– Да, хорошие.
– А разве может быть хорошим то, что не делает людей хорошими?
– Конечно, нет.
– Следовательно, рассудительность – это не только прекрасная, но и благая вещь.
– Мне кажется, это так.
161
– Что ж, – продолжал я, – веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:
Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым[433].
– Верю.
– Похоже, следовательно, что стыдливость – это благо и одновременно не благо?
– Да, очевидно.
– Но ведь рассудительность – это благо, если она делает хорошими, а не плохими тех, кому она присуща.
– Да, мне кажется, дело обстоит именно так, как ты говоришь.
b
– Значит, рассудительность – это не стыдливость, коль скоро она – благо, стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.
– Мне, Сократ, – возразил он, – представляется все это верно сказанным. Однако как бы ты отнесся к такому мнению о рассудительности: только что я вспомнил, что слыхал от кого‑то, будто рассудительность – это [умение] «заниматься своим»[434]. Посмотри же, правильным ли тебе покажется изречение того, кто это сказал.
А я на это:
c
– Ах ты, плут! Ведь ты слыхал это от нашего Крития или кого‑то другого из мудрецов!
– Видно, – вмешался Критий, – это чьи‑то чужие слова: я их не произносил.
– Но, мой Сократ, – возразил на это Хармид, – какая разница, от кого я это слыхал?
– Никакой, – отвечал я. – Во всяком случае, рассмотреть надлежит не кто это сказал, но истинны эти слова или нет.
– Это ты правильно говоришь, – молвил он.
– Клянусь Зевсом! – воскликнул тут я. – Будет удивительно, если мы здесь к чему‑то придем: ведь слова эти напоминают загадку.
d
– Почему же? – спросил он.
– Да потому, что тот, кто сказал, будто рассудительность – это умение «заниматься своим», подразумевал не то, что произнес вслух. Или, по‑твоему, когда учитель грамматики пишет либо читает, он ничем не занимается?
– Нет, я думаю, наоборот, что он занимается чем‑то, – отвечал Хармид.
– Так что же, тебе кажется, будто учитель грамматики пишет и читает лишь свое имя и лишь этому учит вас, мальчиков, или вы точно так же писали имена своих врагов, как и свои собственные и своих друзей?
– Точно так же.
e
– Значит, занимаясь этим, вы делали много лишнего и не проявляли рассудительности?
– Вовсе нет.
– Но ведь вы занимались вовсе не «своим», если только читать и писать означает заниматься.
– Ничего иного это не означает.
– А лечить, мой друг, строить дома, ткать или вообще создавать с помощью какого‑либо искусства любые произведения этого искусства означает, по‑твоему, чем‑то заниматься?
– Несомненно.
– Но как тебе кажется, – спросил я, – правильно ли, если государство управляется законом, повелевающим каждому самому ткать и стирать себе плащ, тачать сапоги, и подобным же образом выделывать фляги, скребки и всю прочую утварь, а за чужие вещи не браться, но каждому производить и изготовлять только свое?
162
– Нет, мне не кажется это правильным.
– Однако, – продолжал я, – если бы государство это жило рассудительно, оно жило бы правильно?
– Как же иначе? – отвечал он.
– Следовательно, – заключил я, – заниматься такими делами и подобным образом делать свое не означает быть рассудительным.