На этом живом основании вырастают сужающиеся “грани” культуры.
Эти грани — философия, искусство, нравственность, теория... понятые не в их способности быть моментом “действия на...”, не в их функциональности в структуре наличных социальных систем (такая функциональность, такая “вторичность” в этих гранях конечно же также присутствует...), но в их определенности как сил самодетерминации, как всеобщих (зачастую — виртуальных) интенций деятельности самоустремления. И весь этот процесс фокусируется в острие, в вершине культурной линзы.
Эта вершина—точечный акт самодетерминации, уникальный и неповторимый для каждого индивида,
Теперь конкретизирую эти исходные определения культурной линзы:
1. “Основание” культуры как самодетерминации 1. —
Идея самоустремленности человеческой деятельности сформулирована Марксом в “Экономическо-философских рукописях” (в последующих работах, посвященных экономическим отношениям Нового времени, Маркс оставил эту мысль в стороне).
В 1844 году Маркс писал: “Человек есть самоустремленное (Selbstisch) существо. Его глаз, его ухо и т. д. самоустремлены;
каждая из его сущностных сил обладает в нем свойством само-устремленности. Но именно поэтому совершенно неверно говорить (как говорил Гегель. — В. Б.): самосознание обладает глазом, ухом, сущностной силой. Самосознание есть скорее качество человеческой природы, человеческого глаза и т. д., а не человеческая природа есть качество самосознания” 2.
Подчеркну только, что для Маркса (по основной идее “Экономическо-философских рукописей” и “Подготовительных работ к “Капиталу”) речь идет не о биологической природе человека, не об определении человеческого “рода” (как у Фейербаха), но об основном определении человеческой предметной деятельности, всегда и во всем, что бы ни делал человек, на самое деятельность направленной — на орудия, на цели, на субъекта этой деятельности (на того, кто действует).
Именно поэтому в деятельности своей, в ее коренной устремленности человек (в отличие, скажем, от животного) отстранен от самого себя, и сама эта деятельность уже в исходных своих “единицах” есть пред-определение сознания и рефлексии.
Если вдуматься, будет ясно, что самоустремленность человеческой деятельности детерминирует... свободу человека по отношению к собственной деятельности, определяет принципиальную нетождественность человеческого “Я” его собственным орудиям (органам), предметам, целям, формам общения, возникающим в этой деятельности, отделяемым от человека, необходимым в исторической “наследственности” человеческого бытия.
Такова (в очень кратких чертах) вся человеческая деятельность и все человеческое общение — как основание (и целенаправленность) “пирамидальной линзы” культуры. В этом плане “культура”— не один из моментов и не одна из (маргинальных?) сторон человеческого бытия, но его, этого бытия, наиболее интегральная сосредоточенная и основополагающая характеристика. История человечества — это не Марксова история “формаций”, но спираль “эпох культуры”, их диалога3.
Думаю, что уже из этой краткой характеристики следует, что нелепо говорить раздельно о “материальной” и “духовной” культурах или сводить определение культуры к чистой духовности. Существенно как раз то, что культура — это все целостное бытие человека, понятое (поскольку реально возникающее...) как феномен самоустремленности, то есть в своем духовном острие.
2. “Грани культуры” 4.
(1) Искусство. (Точнее — эстетическая самоустремленность всего нашего бытия, сосредоточенная в определениях искусства в собственном смысле слова.)
В искусстве общение (с другими и с самим собой), заданное и детерминированное извне — историческими, социальными, предметно-орудийными, предрассудочными структурами — и “из-нутра” (эрос), решающим образом трансформируется и становится общением, творчески полагаемым впервые,— общением с другими (читатель, зритель, слушатель), как с самим собой, — общением с самим собой, как с другим (Собеседником, “Ты”, стоящим перед моим произведением). Повторяю: общение в искусстве, общение, спровоцированное произведением искусства, полагается заново, — свободно, — неповторимо. Автор такого общения — автор произведения. Его участники — разделенные веками и соединенные произведением (в неделимом настоящем) — зрители, слушатели, читатели. История в искусстве “переигрывается”. —
В прошлое. Произведение отвечает на вопросы, отзвучавшие в веках и продолжающие звучать в образах культуры (Эдип, Прометей, Гамлет). Каждое новое — истинно художественное — произведение втягивается в замкнутое поле уже созданных произведений, заново развивает их эстетическую ткань. Эдип изменяется рядом с Гамлетом. Но история переигрывается и в будущее. Так, поэт вживляет в горло будущего читателя свой голос, свою ритмику, свою интонацию. В основе такого, заново творимого, общения — разумный творческий акт, полагающий — навечно — новый, все время изменяемый (каждое новое прочтение) и постоянно равный себе (произведение “замкнуто в — себе” и “вненаходимо” читателю) очаг культуры. Этот очаг и есть “произведение” — отстраненная от автора “пло(т)скость”, разворачиваемая во встречах автора и зрителя (слушателя, читателя) — в бесконечный объем новых и новых переосмыслений и перевоплощений. И — сохраняющая свою — в классических произведениях нерушимую — замкнутость “на себя”. Втягивающая в себя, в свой круг общения все прошлые и будущие века. В таком плане существен и идеальный (в смысле — изобретаемый автором) зритель или слушатель, предполагаемый и проецируемый — вовне — самим текстом произведения.
Зритель, могущий воспринять икону, только находясь “по ту сторону” изображенного (а “по ту сторону” его ставит само устроение иконной перспективы)...
— Зритель, могущий различить и воспринять картину импрессиониста, только находясь на определенном расстоянии, смотрящий на картину под определенным углом зрения... Зритель (или — даже читатель) античной трагедии, необходимо (так уж устроена истинная трагедия) отождествляющийся в своем восприятии с восприятием хора, — немного простоватым, почти базарным (Аристофановым), немного мифологически и эпически удивленным и только к концу действия входящим в истинно трагедийный катарсис.
Не буду умножать примеры. Замечу лишь, что особенно явно такое образное проецирование “своего читателя”, “своего Собеседника” выступает в литературе Нового времени (начиная с Горацио в “Гамлете” Шекспира или Санчо Панса в “Дон-Кихоте” Сервантеса).
Но не менее существен в этом “творимом заново общении” и реальный читатель, зритель, слушатель, изменяющийся в веках, в его сложных отождествлениях и противоборствах со зрителем идеальным...
Это — совсем конспективно — об искусстве как одной из форм самодетерминации индивида.
(2) Философия (или, скажу для резкости, сама способность философствования, наконец, “философское отношение к жизни”...).
В социуме “цивилизации” моя мысль жестко и непоправимо детерминирована “извне” — линейной логикой рассуждения, ее необходимостью, всей социально и логически значимой пред-историей этой мысли, — ведь моя мысль — в этот момент — всегда есть продолжение моих (и — не моих, — тех людей, что жили и мыслили до меня) мыслей и выводов, знаний и доказательств.
В философии (как феномене культуры) осуществляется индивидуальное обоснование всеобщих начал мышления. В философских трудах моя мысль, во-первых, порождается заново, изначально, абсолютно впервые и самоосновательно. Я — философ — должен пробежать — “вспять” — весь (это — необходимо!) путь человеческого мышления и взять на себя риск исходного логического утверждения, причем так его, это утверждение (начало мысли), сформулировать, чтобы оно было действительно началом мысли, было — далее —построено по схеме “causa sui”, не нуждаясь в дальнейшем развинчивании в дурную бесконечность; чтобы оно могло обосновывать самое себя, оказываясь вместе с тем достаточным основанием всего последующего — уже совершенного — мыслительного движения (скажем, дедукции). Во-вторых, философия (“Парменид” Платона, или “Метафизика” Аристотеля, “Размышления о методе” Декарта, или “Этика” Спинозы) заново полагает (не только начало мысли... но и) начало бытия, обосновывает в его возможности, в его пред-положении, то есть еще в его небытии, — исключительно мой (Платона или Спинозы...) и одновременно — всеобще необходимый, бесконечный, единственный мир.
Предполагаю, что именно это необходимое — для чуда самодетерминации — отталкивание к началу, из-обретение — в каждом произведении заново и в новом средоточии — всей истории общения или (и) мышления — именно эта особенность, столь характерная для искусства и философии (далее продолжу — нравственности, теории,...), объясняет особую форму развития этих феноменов культуры. Мы помним, что развитие здесь строится не по схеме “снятия” или “восхождения” и т. д., но по схеме своего рода многогранника5, с увеличивающимся числом граней, остающихся “теми же самыми”, самостоятельными, неснимаемыми, но — ограненными все большим числом иных граней. (Здесь, к слову, изменяется и само понятие “развития”, оно теряет свой гегелевский смысл...) Ясно, что в таком новом огранении исходные грани изменяют углы, увеличивают свою многоугольность и многосторонность. Введение каждой новой грани изменяет и весь характер целостной фигуры. Но — во всех своих изменениях — каждая грань остается самотождественной, этой гранью. Предложенный образ характеризует не только “отдельное” развитие философии или искусства; он приложим также к историческому изменению целостного “многогранника культуры”. Культура — это странный (все время перестраивающийся) “многогранник многогранников”: философии, — искусства,— нравственности... В их единстве. Правда, теперь мой образ теряет достоинство наглядности... Впрочем, несколькими страницами ниже мы избавимся от громоздкости этого вторичного образа.