смахивает на безумие.
...Во-первых, новый тип разумения предполагает необходимость включить в определение мысли — немыслимое бытие, во всей его противопоставленности мышлению, в целостности его вне-логического статута. Новому разуму необходимо воспроизвести это вне-понятийное бытие во внутренней структуре (“связке”) самого понятия. Бытие (как возможность и основание мышления, как не-мысль, небытие мысли) должно именно в этом своем определении быть понято мыслью, должно, как гранит в эстетическом восприятии современной скульптуры, войти в пафос нового разумения. Это я называл выше — парадоксализмом разума (конечно, не рассудка) современной эпохи. Или, иначе определяя, это есть философско-логическое выворачивание “нутром — наружу” несамоотносимости самоотносимого (через рефлексию) определения всеобщих понятий.
В относительно частном виде эти парадоксы несамоотносимости... были выявлены уже в современной математике — парадоксы теории множеств — и в физике — парадоксы элементарности.
Но столь неукротимое вторжение вне-мысленного бытия в самые недра мысли, в глубь понятия осознается, — прежде и ближе всего — как полный отказ от самой традиции Высокого рационализма, как отречение от разума вообще. Совершается ли это отречение от философской логики в форме “философии жизни”, или в форме хайдеггеровского “бытия для бытия”, или в форме откровенного мистицизма... Глубинный замысел новой философской логики (логики культуры) — понять внепонятийное бытие, включить его в исходное определение самой сути разума, в его начало (принцип), — такой оборот до сих пор (и чем дальше, тем острее) представляется нашему (даже — философскому) сознанию особенно трудным, невозможным, невыносимым, не могущим быть логически определенным и развернутым.
...Во-вторых, в XX веке в одно логическое пространство стягиваются, сближаются и граничат различные формы разумения, различные актуализации всеобщего, бесконечно-возможного мира, бытия, различные формы бытия индивида в “горизонте личности”: античный эйдетический разум, причащающий разум средневековья, познающий разум Нового времени... Разум западный и разум восточный. Об этом я уже много писал... Но сейчас существенно подчеркнуть, что это столкновение многих форм разумения, многих форм актуализации бесконечно-возможного бытия в одном логическом пространстве, в одном сознании, неизбежно вызывает предположение о катастрофе разумения вообще, о пустом “месте” человеческого ума (в промежутке многих — голова кружится — форм разумения). В сумятице выбора между одинаково всеобщими и одинаково необходимыми разумными мирами легко формируются фантомы мистицизма или (и) релятивизма. Кроме того, промежуток разумения никак не может быть определен (очень трудно определяется...) как особый разум, как особенное всеобщее; диалог разумов никак не складывается (очень трудно складывается...) в один из голосов этого диалога, в уникальность нового типа личности. Все нарастают и нарастают соблазны прислониться к одному из давно известных, а сейчас совсем рядом стоящих, форм разумения (средневекового — причащающего; античного — эстетического; или просто-напросто до-разумного мифологического, “архетипиче-ского” лада...). Прислониться к нему, слиться с ним, уйти от невыносимых трудностей века XX. Ведь теперь эти формы разумения, эти духовные миры уже не расположены как ступени восходящей лестницы (все выше и выше, все дальше и дальше друг от друга), но действительно толпятся на одном пространстве, и “пространство” это — объем моего собственного “черепа”.
Иными словами, диалогическое определение нового разума как бы отрицает его собственно логическое (и гуманитарное) определение. Но — поди распознай, что это лишь “как бы...”, что диалогичность — лишь одна сторона нового изначального, неповторимого строя разумения и бытия... Поди распознай, что главное здесь — разумение самой бесконечной “возможностности” мира, само осмысление мира накануне бытия, мира впервые...
Это — о собственно логических моментах. Но есть еще и социологические причины.
2) Дело еще в том, что назревание нового разума, новой логики совпадает (в XX веке) с экстенсивным разрастанием разума классического. Классический познающий разум Нового времени не уходит сейчас в тень, не отбрасывается “назад”, как это было в предшествующие эпохи с иными формами разумения. Нет, в статуте рассудка, ответвляясь в русло рассудка, научно-теоретического расчета, классический разум обеспечивает нашу жизнь всем богатством материальных благ, остается основой научно-технических новаций, определяет коммуникацию мегаколлективов совместного труда. — Производственных гигантов. — Государственных всемогущих “орднунгов”. Идеологических Левиафанов. В такой ситуации, во-первых, представляется особо бессмысленным поддаться на вызовы нового “безумия” (?), отказываясь от реальных и экстенсивно все возрастающих преимуществ классического разумения. Во-вторых, “слабые взаимодействия” всеобщего труда, “социума культуры” кажутся (нашему сознанию) бессильными против всемогущих государственно-идеологически-индустриальных чудовищ. Бессильными — и “поэтому” (силлогизм конформизма) неправыми, иллюзорными.
Да и реально (см. об этом выше) в самих механизмах сознания силы “детерминации извне” и из иррационального “нутра”, невероятно взвинченные в наши дни, упорно теснят слабые силы самодетерминации, и прежде всего — силы, соединяющие сознание и мышление, формирующие новую философскую логику бытия.
(3) В XX веке (особенно в его начале) переплетаются и как бы отождествляются друг с другом две революции, по сути не имеющие между собой ничего общего.
— Революция духовная — в ключе формирования нового “социума культуры” (искусство, научно-теоретическая мысль, философские искания первой четверти века) — совпадает по времени с революцией социально-аргументированной, с диким напором государственно-идеологического всевластия, с утопизмом новой мессианской мощи. Одно принимается за другое, революция духовная черпает свои доводы и лозунги из социологически-утопического источника. Здесь я не касаюсь вопроса о реальности и смысле второй революции — революции, связанной с классическими внутренними конфликтами буржуазной и до-буржуазной цивилизации, с экспансией сцеплений совместной деятельности. Конечно, они имеют и реальность и смысл. Существенно другое. Смещение двух планов приводит к тому, что разумение, только-только начинающее работать в ключе философской логики культуры, быстро втягивается в аргументы и ходы мысли, идущие совсем из иных источников. Эти ходы мысли основаны (хорошо еще, если так...) на презумпциях классического разума, или осуществляют его “апофатическое перевертывание” (“отрицаю Ваш разум!”). Но это две стороны одной медали. В итоге, интенции нового — диалогического разума — разума культуры — бессильно глохнут, подменяясь идеологическими выкладками и внушениями. Но здесь сразу же возникает и иной эффект: вполне оправданное отрицание идеологических упрощений и черно-белых систематизации распространяется на новые интенции диалогического разума; духовная революция, не успев начаться (точнее, не успев войти в философско-логическую сферу), разделяет анафему, относящуюся к идеологической сфере — к сфере, наследующей конфликты, призывы и идеи XIX века.
Обобщенно можно сказать, что одна из основных причин торможения действительной философской рефлексии XX века заключается в подмене и отождествлении двух исторических субъектов разумения и бытия: субъект истории, действенный в Новое время, отождествляется (и социально, и — это существенно — в нашем собственном сознании) с субъектом всеобщего “социума культуры”.
(4) Апокалипсический характер современных — безвыходно нависающих — катастроф — ядерной, экологической, космической — требует от индивида мгновенных действий или абсолютно бездеятельного, наркотического отчаяния и не оставляет ни времени, ни желания остановиться и задуматься — задуматься основательно, замедленно, вплоть до исходных начал мышления. Философия нуждается в торможении действия, в раздумье, с “расчетом” на вечность. Но если — с сегодня на завтра — нас ожидает абсолютное Никогда, то всерьез философствовать просто некогда.
Для философствования необходимо — и это есть существенное экзистенциальное решение — жить так, как если бы (als ob) я располагал бесконечным временем, как если бы бесконечно-возможное бытие мира совпадало с моим (моего разума) бесконечно-возможным бытием. Это condicio sine qua non того, что именуют философским отношением к миру. Философия—это возможность мыслить начало (до-бытие...) безначального и беспредельного (во времени и пространстве) бытия. Так вот, такое отношение к моему собственному бытию и к бытию мира оказывается невозможным (бесконечно трудным), хотя единственно осмысленным в диких судорогах XX века. Безвыходность нашего века скорее толкает к выходам религиозно-мистического или поспешно “рецептурного” толка. Но — и в этом вся проблема — реальные потенции (“два магдебургских полушария”) вновь складывающегося “социума культуры” нуждаются как раз в работе философского разума, с небывалой силой требуют философской логики как средоточия современного сознания.
(5) Первоначальные опыты индивидуальной жизни в социуме свободного времени, вне трудовых матриц, общение одиноких, вышибленных из привычных социальных матриц изгоев и аутсайдеров (вспомним события европейского 68-го года) как бы целиком порывают с историей, носят откровенно варварский, вне-культурный характер. В этом опыте на первый взгляд полностью отсутствует феномен современного сосредоточения общеисторической ответственности. Свобода и ответственность оказываются на разных полюсах (только еще назревающего) бытия. Больше того, в этих первоначальных опытах само обращение культуры к точкам абсолютного начала, к моментам заторможенного кануна не понимается в своем скрытом смысле — как обращение к точкам взаимообоснования (и взаимоперехода) различных исторических культур и форм философской логики. Идея начала противопоставляется идее преображения. Все эти моменты, сопровождающие созревание новых форм разумения, вызывают, с одной стороны, ужас отталкивания (“неузнавания”) даже у тех культурных сил, что тяготеют к новой философской рефлексии, а с другой стороны, усугубляют рассудочное сопротивление индивидов и социальных страт, работающих в режиме классического разума. Сознание боится стать свободным, уклоняется от риска самодетерминации.