Будет ли это придуманный деревенский лад (затемнивший в сознании толстовскую власть тьмы..,); будет ли это вымышленный — в пафосе перевернутых западных ценностных знаков — внеличностный и внеразумный Восток — Восток современного малообразованного европейца; будет ли это возрожденная религиозность, лишенная культурного и духовного максимализма христианских средних веков... Будет ли это социальная утопия, относящая современность, сегодняшнюю жизнь сегодняшних неповторимых людей (и всю реальную историю) к предысторическим родовым мукам и дающая гетерогенной, индивидуализированной современной жизни единую, общую (“счастье сотен тысяч”, счастье миллионов) цель и направленность. В любом случае личная ответственность перекладывается “на совесть” неких анонимных общностей (патриархальных, священных или — грядущих).
Все эти, легко находимые ценностные утешения сразу же подменяют нравственность заемными, где-то и когда-то имеющими смысл, сухими, однозначными моральными нормативами. А поскольку современные нравственные перипетии, о которых я вкратце только что сказал, особенно нетерпимы к моральным ссыханиям, то все эти поспешные, надуманные (в том-то и горе!) морали, облегченные и усталые, оказываются предельно и рискованно вне-нравственными, лишающими индивида всякой способности к свободному нравственно ответственному поступку, к тайной свободе Пушкина или Блока.
Но это уже другой вопрос. Сейчас существенно иное. Мое краткое описание неповторимой нравственно-поэтической перипетии XX века ведет к одному принципиальному выводу.
Идея начала — как коренная идея всей культуры нашего времени —означает, что эта, назревающая сейчас, культура (всеобщий “социум культуры”) имеет своей доминантой разум по преимуществу философский, даже более всеобще — философскую интуицию нашего сознания. И нравственность, и поэзия, и теория... в канун XXI века оказываются современными в той мере, в какой они выходят на грань, в точку философского начинания (“впервые”).
Но эта бытийная изначальность всех феноменов культуры непосредственно смыкается в XX веке с трагедийным началом идеи личности. Именно это непосредственное сближение двух регулятивных начал культуры сообщает лирический смысл философскому разуму и — философский смысл личностной поэтике.
Однако “гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить...”.
Никогда еще наш разум не был так далек от философского умонастроения, чем в конце XX века.
1 Это перечисление — “апория”, “антитеза”, “антиномия” — дано только как заявка проблемы Логическое определение указанных форм противоречия см. в других моих работах, а историко-культурный анализ соответствующих форм сопряжения основных регулятивных идей — впереди — в новых работах. Здесь — это только слова. Но слова — как затравка — необходимые.
2 Ср. в совсем другой поэтике, но также в поэтике (и нравственности) XX века: “...об артистизме ничего не скажу, тут если не мое богословье, то целый том, не поднять” (Б. Пастернак) (Дыхание лирики. Из переписки Р. М. Рильке, М. Цветаевой и Б. Пастернака в 1926 году //Дружба народов. 1987. № 6. С. 252).
3 Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. С. 312—322.
4 Здесь “лирика” — это не поэтический жанр, но определение основ поэтики XX века. Пабло Пикассо или Марк Шагал воплощают суть лирики нашего времени не менее, чем Осип Мандельштам или Марина Цветаева. Правда, в XIX веке, и вообще в Новое время, идея автора также крайне существенна, но совсем в ином смысле В Новое время автор порождает свою, романно остраненную и “закругленную” (в посмертный “дефис”) биографию. В XX веке реальная, живая, хаотическая биография создает, рождает Образ Автора (“Владимира Маяковского” или “Марка Шагала”). Это во-первых. И во-вторых, этот момент изобретения обратим, заторможен и — становится предметом изображения и воображения.
5 Слово Н. Я. Мандельштам.
6 Дыхание лирики // Дружба народов. 1987. № 6. С. 262.
7 Вот одно из гениальных изображений этой нравственно-поэтической перипетии: “...двойственность, без которой нет жизни, ...горе подкатывающих к сердцу и к горлу качеств — родных, именных, тех же, что во мне законном, но излившихся за мои контуры, весь век барабанящих по периферии.
Из них построен мир. Я люблю его. Мне бы хотелось его проглотить. Бывает, у меня учащается сердцебиенье от подобного желанья, и настолько, что на другой день сердце начинает слабо работать.
Мне бы хотелось проглотить этот родной, исполинский кусок, который я давно обнял и оплакал и который теперь купается кругом меня, путешествует, стреляется, ведет войны, плывет в облаках над головой, раскатывается разливом лягушачьих концертов подмосковными ночами и дан мне в вечную зависть, ревность и обрамленье... Это опять нота единства, которой множество дано в озву-чанье, для рожденья звука, на разжатых пястях октав. Это опять — парадокс
глубины.
Боже, до чего я люблю все, чем не был и не буду, и как мне грустно, что я это я. До чего мне упущенная, нулем или не мной вылетевшая возможность кажется шелком против меня! Черным, загадочным, счастливым, отливающим обо-жаньем. Таким, для которого устроена ночь. Физически бессмертным. И смерти я страшусь только оттого, что умру я, не успев побывать всеми другими...
О неисключающих друг друга исключительностях, об абсолютах, о моментальности живой правды... Мгновенье соперничает только с вечностью, но больше всех часов и времен” (Пастернак — Цветаевой) (Дыхание лирики // Дружба народов. 1987. № 8. С. 263—264).
8 Дыхание лирики // Дружба народов. 1987. № 6. С. 252.
5. Может ли сбыться философский разум культуры?
Здесь есть одна проблема, что все время оставалась в подтексте наших размышлений, — но — предполагаю — все больше назревала в сознании читателей. Архитектурное сведение целостного свода “социума культуры” требует той точки предельного самообращения нашего разума, где он способен изменять — свободно изменять — основания, начала собственного бытия, где разум по-новому актуализирует бесконечно-возможное бытие мира. Это и есть замедленная, заторможенная в до-действии точка (средоточие) философской логики, собственно философского мышления. Это — пафос предельного погружения в изначальность мышления, это — способность авторства “мира впервые”. Вот этой-то точки, этого пафоса нового, Высокого рационализма недостает в спектре нашей духовной жизни в конце XX века. В современной культуре нет настоящей, обновляющей, достаточно безумной философии. Скажу резче: нет даже интуиции, стремления, жажды, острого ощущения отсутствия (без нового разума невозможно жить!) такой философии.
Конечно, Сова Минервы и пр. ...
Но все же греческая философия, как минимум, совпала с веком Перикла; Августин возвещал начало средневекового бытия; спор логических начал XVII века (Декарт, — Спиноза, — Лейбниц, — Гоббс, — Паскаль...) предшествовал культуре Нового времени; “Энциклопедия” Дидро возвещала первые зарницы французской революции...
В XX веке все как-то странно сместилось и новый философский разум, только-только (и еще не в собственной форме) проклюнувшийся в начале века, затем резко затормозился, ушел в нети, не спешит предъявить свои права и раскрыть свои возможности. Регулятивная идея всеобщего разума культуры потеряла действительно всеобщий социально-культурный пафос.
Между тем только всеобщее (и у каждого индивида — свое), свободной волей, свободным выбором, свободным решением определяемое, бесконечным разбросом возможностей обладающее, возникновение нового — диалогического — разума, новой — парадоксальной — логики1 может стать действительно бродилом, ферментом нового “осевого времени”, сосредоточением и обращением “на себя...” всех социальных и производственных сил, формирующих предпосылки новой духовной революции.
В истории всегда необходимо (насущно) обращение сил “детерминации извне” (скажем, в марксовом варианте) в действительные импульсы самодетерминации.
Если такого обращения нет, если нет тайной свободы философского переопределения основ собственного бытия и сознания, тогда никакие “автоматизации”, “компьютеризации”, “революции свободного времени” не смогут сосредоточиться в ядрах свободного перерешения своей судьбы, не смогут сомкнуться в действительный всеобщий “социум культуры”. Подчеркну еще раз: всеобщий разум, обращенный индивидом на самого себя, изменяющий (в неизвестность) собственные начала, только это, но отнюдь не мощные силы детерминации извне, из социальных структур, — вот единственный исток изначальности и всеобщности “человека культуры” XX века.
В истории уже случались кануны, кончающиеся ничем, если не формировались духовные силы самодетерминации (новая идея личности; новая идея разума). Древний Египет... Древняя Вавилония… Цивилизация Древнего Эбла...
Такой исход в никуда (историческое или попросту физическое уничтожение) сейчас совсем не исключен. Ведь наиболее типичным современным умонастроением оказывается — к концу века — массовое и индивидуальное отталкивание от Сил Высокого рационализма, страшная неохота задумываться на свой страх и риск...
Кое-что о причинах упорного “бегства от чуда” нового разума я уже сказал в основном тексте, но сейчас необходимо более продуманно свести концы с концами.
Буду конспективен.
(1) Назревающий в XX веке всеобщий (философский) разум культуры требует такого резкого разрыва с разумом классическим, такой всеобъемлющей логической “трансдукции”, которой не было в нашем разумении, наверно, с “осевого времени” кануна античности. Этот разрыв совершенно невыносим для привычных (в течение тысячелетий) “фигур понимания” и стереотипов здравого смысла. Эта пропасть между двумя формами разумения до неразличимости