Возражение оппонента: [Монах] пользуется чашей из кокоса с целью удаления телесной грязи.
Ответ: Монах держит эту чашу вовсе не из желания удаления грязи. Всё дело в том, что если он, читая шастры и занимаясь иными благочестивыми делами, покрыт при этом нечистотами, то это будет непочтительностью и такой монах подвергнется порицанию, поэтому чаша служит исключительно религиозным целям. Таким образом, метла и прочие предметы могут быть полезными, тогда как одежда ни в коем случае не может быть определена как таковая.
Чтобы избежать демонстрации собственных пороков – желания, вялости и прочих, вызванных созреванием кармы, омрачающей поведение, и избавиться от холода они носят одежду; а поскольку не вполне свободны от гордости – жаждут выказать собственное величие: вот поэтому они и полагают одежду за полезную в практике дхармы, а ради доказательства этого прибегают к ложной аргументации.
Хождение от дома к дому и выпрашивание пищи у домохозяев называется у шветамбаров сбором подаяния. В этой связи возникает вопрос: в выпрашивании милостыни чего больше – дхармы или греха? Если оно – составная часть дхармы, то нам придётся счесть духовными лицами всех попрошаек, если же оно имеет больше отношения к греху, то такого рода практика для монахов неуместна.
Возражение оппонента: Грехом может быть лишь выпрашивание денег из элементарной жадности, тогда как данный вид сбора подаяния предназначен исключительно для поддержания тела в пригодном для практики дхармы состоянии, поэтому они и принимают подаяние в виде пищи.
Ответ: Пища никак не может быть инструментом духовной практики, скорее, она служит средством поддержания телесного благополучия, почему они и выпрашивают милостыню, одержимые жадностью. Будь они свободны от таковой, стали бы они заниматься попрошайничеством? Давать или не давать пищу – это забота исключительно домохозяев. Кроме того, поскольку жадность сама по себе является грехом, это разрушает всю дхарму монахов, и какую альтернативу вы можете предложить?
Возражение оппонента: Если в уме [монаха] возникло желание принять пищу, но он не желает обратиться [к домохозяевам] с соответствующей просьбой, то это служит признаком страсти лживости, а если он полагает, что сбор подаяния унижает его достоинство, то это, в свою очередь, свидетельствует о наличии у него гордости. Если нужно попросить о пище, он делает это; откуда здесь возьмётся жадность, тем более интенсивная, и каким образом это может разрушить монашескую дхарму? Объясните нам это.
Ответ: Представьте себе некоего торговца, не отличающегося большим желанием зарабатывать деньги: может быть, он и сидит в своей лавке, и в его уме имеет место какое-то желание вести дела, но он не предлагает никому ни взять у него товар, ни дать ему. Сделку, причём на собственных условиях, он заключает лишь в том случае, если покупатель заходит сам, что свидетельствует о том, что жадность у него слаба, а лживости и гордости и вовсе нет. Если бы он ради доказательства собственного превосходства принимал ложные обличия и прибегал к хитростям, то можно было бы говорить о лживости и жадности. Но у хорошего торговца таких намерений быть не может, так что не стоит приписывать ему ни лживость, ни гордость. Точно так же и [истинному] монаху несвойственно сильное желание принять пищу: может быть, он и приходит [в дом] за таковой и имеет некоторое желание поесть, однако он не просит об этом. Если домохозяин сам выражает желание накормить его – он принимает пищу, что, опять же, служит свидетельством того, что жадность у него слаба, а лживости и гордости и вовсе нет. О лживости и гордости можно было бы вести речь, если бы он ради доказательства собственного величия прибегал к хитростям и обманчивым личинам, но у [истинного] монаха такой цели нет, а посему не может быть и указанных страстей. Если бы лживость и гордость действительно были именно таковы, то нам пришлось бы признать лжецом того, кто грешит умом, но не грешит при этом речью и телом, а гордецом – того обладателя высочайшего статуса, который отказывается следовать образу жизни низших. Такого рода толкование абсурдно и опасно.
Далее, вы спросили: «Откуда возьмётся жадность, тем более интенсивная?» Когда имеет место сильная страсть, человек стремится к достижению поставленных целей даже такими средствами, которые осуждаются в миру, к каковым и относится попрошайничество. Таким образом, если [монах] ради удовлетворения своего желания принять пищу прибегает к данному средству, это служит признаком интенсивной страсти.
Кроме того, вы спросили: «Каким образом это может разрушит монашескую дхарму?» Во-первых, в монашестве нет места столь интенсивным страстям. Во-вторых, представьте себе, что у [человека] нет желания давать пищу, а монах, придя к нему в дом, попросил его об этом. Естественно, что домохозяин, чувствуя смущение и опасаясь людского осуждения за отказ от даяния, даёт ему, но ведь это равнозначно насилию со стороны монаха, поскольку последний причинил боль чувствам домохозяина. Не приди он в дом – у того человека появился бы повод совершить акт даяния, который доставил бы ему радость. В данном же случае получается, что даяние совершено фактически под принуждением. Вдобавок к этому монах ради достижения поставленной цели выразил устную просьбу [о милостыне], а это уже определяется как грех неистинной речи. Далее, поскольку сам домохозяин не имел никакого желания совершать даяние – он сделал это не по собственной воле, а по чужой просьбе, опасаясь порицания, в данном случае имеет место [грех] взятия того, что вам не дано. Поскольку в доме в момент вхождения туда монаха могли сидеть женщины в своём естественном виде, это приравнивается к нарушению обета безбрачия. Наконец, приняв подаяние, монах держал его при себе некоторое время – с этой целью он и носит чашу для подаяния, а это уже определяется как нарушение обета нестяжательства. Итак, дхарма монаха здесь разрушается самым непосредственным образом, ибо нарушаются все пять великих обетов, поэтому не подобает монаху, ходя по домам, выпрашивать пищу.
Возражение оппонента: Однако среди двадцати двух паришах монахов упоминается ячана-паришаха. Как вы будете её практиковать, не обращаясь [к мирянам] с просьбой [о подаянии]?
Ответ: Попрошайничество – отнюдь не синоним ячана-паришахи. Наоборот: воздержание от данной практики называется ячана-паришаха. К примеру, поддержание в себе чувства отвращения никак нельзя назвать практикой арати-паришахи, наоборот: таковым следует считать отсутствие отвращения. Точно так же следует понимать и во всех прочих случаях. Если мы примем за практику паришахи попрошайничество вообще, то, поскольку нищие занимаются этим большую часть времени, их придётся признать самыми высокодуховными людьми. А если вы полагаете, что данная практика определяется как паришаха на основании уменьшения гордости, [достигаемого благодаря ей], то не забывайте о том, что грешник всё равно остаётся грешником, даже если он и оставляет одну страсть ради другой. Так, если человек ради удовлетворения жадности не принимает в расчёт даже возможное унижение, то это ни о чём, кроме крайней степени жадности, не говорит, и даже если он идёт ради удовлетворения оной на собственное унижение, то ни к чему, кроме греха, это не приведёт. Другое дело, когда некий человек унижает вас по собственной воле, вопреки вашему желанию: терпение этого – великая дхарма; однако в данном случае, поскольку [монах] идёт на самоунижение в виде попрошайничества из жадности, это оборачивается одним грехом, и о дхарме здесь речи нет. Кроме того, они выпрашивают не только пищу, но и одежду, которая, как известно, не может быть элементом практики дхармы, но служит лишь причиной телесного комфорта – об этом судите, исходя из вышесказанного. Посмотрите сами: выпрашивая милостыню, эти монахи девальвируют тем самым собственный духовный статус, чем выказывают отсутствие в себе какой-либо дхармы и, тем не менее, людей, совершающих столь неподобающие [для монахов] поступки, [шветамбары] называют монахами и учителями. Итак, природа учителя в этой традиции толкуется превратно.
5.19.6.3 Ложная интерпретация дхармы.
Дхарма у шветамбаров также интерпретируется превратно. Как известно, правильная вера, правильное знание и правильное поведение вместе составляют путь к освобождению, который и называется дхармой, однако природу такового здесь толкуют превратно, о чём и пойдёт речь ниже.
Правильной верой (самьяг-даршана) называется вера в таттвы (таттва-шраддхана), однако подобающего места в этой традиции она не занимает. Причина такого положения вещей заключатся в том, что правильной здесь называется вера в такую интерпретацию природы архатов, монахов, учителей, даяния и дхармы вообще, о которой шла речь выше. Однако если природа архатов и прочих здесь толкуется превратно, т.е. базиса для развития должной веры в таттвы нет, то откуда взяться обладанию совершенной религиозной истиной? Так что ложны их слова.
Кроме того, хотя они и говорят о вере в таттвы как об обладании совершенной религиозной истиной, речь здесь не идёт о вере в те таттвы, которые способствуют достижению цели [человека]. Как в шветамбарских текстах описаны такие концепции, как гунастханы, джива, аджива в форме атомов и физических тел, природа греха и добродетели, приток кармы в форме отсутствия обетов и прочего, остановка притока в форме практики обетов и прочего, сбрасывание кармы через практику аскезы, предпосылки достижения состояния сиддхи, и природа освобождения – так, мол, и изучайте, ибо это – достоверное слово Всеведущего: такая вот вера в таттвы и считается у них обладанием совершенной религиозной истиной.