Во всяком случае, я думаю, что теперь можно с большей уверенностью утверждать, что “из шкатулки” извлечено только то, что в ней содержалось. Вернемся к “шкатулке”, к фрагменту Галилеева “Диалога...”, к заснувшей аристотелевской силе и к новым определениям теоретика — “Я” рассудочному и “Я” интуитивному, работающим под разумным руководством Сальвиати.
15 Непосредственно в “Диалоге ” участвуют три (а не четыре) собеседника, интуиция и разум объединены в мышлении Сальвиати Смысл такой рассогласованности числа участников “Диалога ” и числа участников изобретенного Галилеем “невидимого мысленного колледжа” будет разъяснен чуть позже. Мы увидим, что “Я” разумное занимает в этом колледже совсем особое “место”, точнее, места-то оно не занимает совсем.
16 Понятие “изобретение” здесь, конечно, не следует понимать слишком буквально, в том смысле, в каком говорят об изобретении паровоза или изобретении радио. Галилей конечно же изобретает “коллектив-личность” исследователя в той же мере, в какой он открывает этот “коллектив”, заданный исторически; Галилей сам становится таким коллективом, новым типом теоретика. Я взял нарочно наиболее жесткое понятие, чтобы подчеркнуть целенаправленность процесса открытия, его направленность на создание нового. Я чуть перегнул палку, чтобы стало ясно: в этот период теоретиком можно стать, лишь обретя его из себя, из развития своей личности, “из-обретя” его. И в этом смысле нового теоретика изобретают Галилей и Декарт, Лейбниц и Спиноза, Гюйгенс и Ньютон.
17 Конечно, схема эта “очертится” только при самом активном соучастии читателя, который должен будет самостоятельно представить все сдвиги в работе “галилеевского теоретика”, вставленного в контекст совместного труда. Я надеюсь на такое соучастие.
18 Речь идет не о психологической реальности “теоретика-классика”. Речь все время идет об идеализованной личности теоретика, действительно единой только в плане логическом. Это мельчайший, далее неделимый “микросоциум” теоретизирования, который еще способен замыкаться на себя, осуществлять логически продуктивный диалог и выдавать “на-гора” теоретическую продукцию уникального характера. Психологически такому “микросоциуму” может соответствовать и отдельный индивид, и разбросанный коллектив ученых, и некая научная школа. Мера и формы этого “соответствия” требуют специальных исследований. Но я думаю, что в таком исследовании постоянно надо иметь в виду логическую идеализацию “коллектива-личности”; также, впрочем, и обратно: детальное развитие предложенных здесь историологических идеализации требует серьезных психологических изысканий.
19 Метод самого Галилея (и Сальвиати) — разумный метод, в нем “вырождения” еще нет. Ольшки очень точно описывает “выгоды” перехода к чисто “функциональным представлениям” и “выпадение” разума при таком переходе: “Если освободить проблемы и теоремы Галилея от евклидовых пут, переведя их на язык анализа и облекши их в формы уравнений, то они приводят более простым путем к тем же результатам и даже в более удобной форме приложения их на практике и теории. Но... если желать понять основные принципы динамики, а не просто применять их, не разумея их сущности, то для этого нет другого способа, как продумать их так, как их развил Галилей. Поэтому остается только подчеркнуть, что нельзя ни получить, ни понять элементарных предложений этой науки аналитическим путем” (Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. Т. 3. С. 289) (курсив мой — В. Б.).
20 См. Заключение.
21 Это общее определение диалогизма (в моем понимании) я повторю — почти дословно — дважды во второй части и в Заключении. Пусть меня простит читатель, но я полагаю, что в различных местах книги одно и то же “кредо” будет иметь разный смысл.
2. “Персонажи” исчезают...
Новый образ культуры начинает жить собственной жизнью
Казалось бы, все закончено. Симпличио опровергнут, аристотелевская логика ушла в прошлое или, по меньшей мере, впала в глубокий анабиоз.
Но не тут-то было. Все своеобразие галилеевского “майевтиче-ского” эксперимента и состоит в том, что мысль Симпличио неизбежно вновь и вновь возрождается в пределах самого нового способа мышления как одно из определений (одна из “ипостасей”) нового теоретика.
Когда я воспроизводил “майевтику” Сальвиати, то в итоге зафиксировал один, хотя и антиномически расчлененный (на “функциональный закон” и “геометрический парадокс”), образ движения, в котором идея аристотелевской силы казалась — для условий данной идеализации — полностью погашенной.
Но в такой фиксации был упущен один очень важный момент — дополнительная логическая идея начала ускорения, отщепившаяся от самого движения. И в идее “начала” как аристотелевская сила, так и авторитарно-эмпирический образ мышления продолжают эффективно работать — хотя совершенно по-новому — и на границе теоретизирования.
Граница эта проходит с двух сторон.
А. В новой механике сила вводится как нечто постороннее, как источник изменения движения (“бытие движения” силы уже не требует, не требует понимания). Но характерен сам способ введения понятия силы. В тексте теории это понятие лишь подразумевается, оно провоцирует теорию, но входит в нее только разлагаясь, только количественно. Сила (вызывающая изменение движения) в теории рассчитывается, определяется по ее действию, но сама по себе остается чем-то “запредельным”, эмпирически данным, даже иррациональным. Вопрос о “причине силы” или о “природе силы” является в классической механике (что окончательно зафиксировал Ньютон) запрещенным, метафизическим вопросом.
Иными словами, в качественном своем определении новое понятие силы (изменяющей движение), не воспроизводясь в позитивной теории, воспроизводится все в том же старом авторитарно-эмпирическом мышлении, но уже в новом качестве, именно как предмет преодоления, постоянная мучительная “дразнилка” для разума (для Сальвиати). Больше того, в качестве предмета понимания (-преодоления) сила воспроизводится именно как аристотелевская “форма форм”, в контексте аристотелевской (средневеково истолкованной) логики: то, что движет вещами, будучи само неподвижным (или для новой логики то, что не требует объяснения своего действия).
Б. Но сила имеет в новой (формирующейся) теории и второй смысл. В целях практического фокусирования (удар снаряда, работа станка, действие тока) само данное движение, под воздействием какой-то силы возникшее, должно пониматься как “сила” (или — в развитии физики — как импульс; энергия; энергия взаимодействия). В процессе выполнения этой задачи сила, вообще динамический аспект механики, оказывается тайным замыслом теории.
Именно здесь обнаруживается существеннейший момент. В целях нового — на выходе — фокусирования силы теоретик вновь сопрягает, соединяет, но уже в определениях физического (а не математического) континуума, те расчлененные определения движения (“парадоксальный геометрический образ” и “функциональный закон”), которые он получил, преобразуя аристотелевскую логику (“физику”). Но в итоге такого сопряжения возникает сила логически “большая”, чем та, что была подвергнута анализу, появляется неразложимый остаток, требующий нового анализа, нового “изгнания из теории”.
Все дело в том, что внешняя сила, эмпирически подвернувшаяся под руку и вызвавшая данное движение, будучи проведенной через игольное ушко имманентной логики “падения”, или “удара”, или “давления”, или “излучения”, совершаемых данным телом, становится уже логически иной силой. Внешняя сила соединяется здесь с различными вариациями силы инерции (этим троянским конем принципа самодействия), и в результате изменяется само понятие материальной точки (как точки-континуума). Теперь идею силы нельзя оторвать от идеи движения, теперь неявно обогащается само понятие силы.
“Точка” движущегося тела начинает пониматься — уже у самого Галилея, но особенно в последующей истории науки — как “центр тяжести”, или “импульс”, или — что особенно существенно — заряд (активная точка поля). Понятие силы оказывается нетождественным себе, делится “почкованием” (сила-энергия), из силы постепенно вырастает костяк собственно физической (не механической) системы понятий. Но это означает, что развивается, и понятие движения, изменяется идея взаимодействия и т. д. и т. п.
Затем, когда сила (развитое понятие силы) вновь выносигся вовне (иначе в контексте классической логики нельзя ни рассчитать, ни понять ее), выступает как эмпирически данный предмет размышления, цикл повторяется. Снова действует расчленяющая, раздваивающая интенция “майевтических” экспериментов...
Вот почему на горизонте классической науки постоянно маячит некая неклассическая, “непонятная” идея, идея планковского “действия”, впервые выраженная в принципе инерции (в силе инерции). Вместе с троянским конем принципа инерции внутрь классической логики с самого начала было внесено субъектное определение движения, то есть не причина изменения движения, но движение как “causa sui”.
Такое понимание можно было до поры до времени сводить на нет, заменяя понимание расчетом, можно было каждый раз загонять болезнь вглубь, подменяя каждое новое “почему?” новым “как?”, разлагая вновь возникшее понятие силы на все более глубокие и конструктивные варианты “функционального закона” (аналитических представлений) и “геометрического парадокса” (синтетических гипергеометрических представлений).
Но каждое новое сопряжение “геометрического парадокса” и “аналитического закона” (двух определений сущности, как она воспроизводится внутри теории) снова продуцировало и развивало