* * *
В итоге первого осмысления культуры необходимо резко отмежевать развиваемую в нашей работе идею диалога от всех расхожих систематизаций “диалогизма”, что множатся в нашей литературе в последнее время 8.
Не буду называть отдельные работы, но просто определю, какой логический заход к диалогизму противопоказан идее культуры как диалога культур. —
Диалог, определяющий суть культуры, не может быть получен
“обобщением” различных “видов” диалога, встречающихся в языковой наличности. Прежде всего, такое “обобщение” всегда логически подтасовано: ведь неявно уже имеется в виду некий общий тип диалога, под который подыскиваются “отдельные случаи”, затем якобы обобщаемые в диалог “как таковой”. Если же продумать ту исходную идею диалога, которая неявно присутствует в начале подобных “обобщений”, то можно утверждать, что все эти “разновидности” наличных диалогов (научный; бытовой; моральный; монодиалог; диамонолог; “полилог”...) никакого отношения не имеют к тому диалогу, что подразумевается в “диалоге культур”, “культуре как диалоге”. Все это — диалоги “на полпути”, отрицаемые и преодолеваемые “в конечном счете”, — когда истина или моральная норма уже родились и оказались однозначными (или, по Гегелю, “диалектико-противоречивыми”), ничего не сохранившими от своего диалогического происхождения. В “Диалоге культур” речь идет о диалогичности самой истины (...красоты, добра...), о том, что понимание другого человека предполагает взаимопонимание “Я — Ты” как онтологически различных личностей, обладающих — актуально, или потенциально, — различными культурами, логиками мышления, различными смыслами истины, красоты, добра... Различными и — насущными для бытия друг друга. Истина не монологична, не релятивна, она состоит в этой насущности вненаходимых бытии, разумов, сознаний.
Диалог, понимаемый в идее культуры, — это не диалог различных мнений или представлений, это — всегда — диалог различных культур (в пределе — культур мышления, различных форм разумения), и только в контексте диалога различных (несводимых и невыводимых друг из друга) культур-произведений какой-то отдельный спор или согласие может иметь “бахтинский” диалогический смысл.
Только возведением (доведением) некоего спора (согласия, взаимодополнения) на грань диалога культур или на грань диалога данной культуры с ней самой (“амбивалентность”) раскрывается, или отрицается действительный диалогический смысл данного спора, данного согласия.
Если так, то ясно, что диалог, подразумеваемый идеей культуры и подразумевающий идею культуры, принципиально неисчерпаем, причем — в каждом своем средоточии. Диалог лишь тогда диалог (в смысле культуры диалога и диалога культур), когда он может осуществляться как бесконечное развертывание и формирование все новых смыслов каждого — вступающего в диалог — феномена культуры, образа культуры, произведений культуры, то есть того транслированного в “произведение” субъекта (точнее — личности), что способен бесконечно — в ответ на возражения или согласия своего “другого Я” (читателя, зрителя, слушателя) — углублять, развивать, преображать свою особость, свое неповторимое бытие.
Для диалога (несводимого к “монологу” как своей истине) бессмысленна идея “снятия”, “триады”, “синтезиса” и прочие выводы, необходимые — чтобы избыть диалогичность — для любого “моно-логизма” — в гегелевском или в формально-логическом вариантах.
Наконец, культура как диалог предполагает неразрывное сопряжение двух полюсов: полюса диалогичности человеческого сознания (Бахтин — “сознание есть там, где есть два сознания”) и полюса диалогичности мышления, логики (логика есть там, где есть диалог логик, диалог разумов).
Только в замыкании этих полюсов диалог несводим к монологу. Первый момент глубоко понят в работах М. М. Бахтина, второй момент намечен в этой книге.
Если соединить все эти требования к идее диалога, то можно сказать так: диалог должен быть понят как определение гуманитарного мышления, взятого в его всеобщности. Детальнее об этом — см. мою работу “М. М. Бахтин, или — Поэтика культуры”.
* * *
Не буду продолжать. Тема эта увлекательна, но сейчас важно другое — наметить те основные обращения культуры, в сопряжении с которыми становится понятным вседневное бытие современного человека. Детальнее я скажу только о втором определении культуры (см. ниже), но первое диалогическое осмысление было также немного развернуто, поскольку, лишь опираясь на это определение, наша мысль сможет найти в идеях второго определения действительно смысл культуры. Но не забудем и третье (столь же единственное и всеобщее) определение культуры; это — напомню — смысл творчества по преимуществу — творчества изображающего, переживающего и — понимающего... сам процесс творчества. В этом смысле культура предполагает некий схематизм “мира впервые”, то есть созидание — на полотне, в камне, из “слов, сплоченных в слово” (Б. Пастернак), в напряжении философского текста и т. д. — предметов, людей, природы, бытия, мысли из ничего, первоначально. Причем в этом плане существенно и обратное восприятие, переживание, понимание — камня, в котором изваян Бальзак, — во всей его каменности, до-человечности; словесного звучания — во всей его до-смысловой мощи, до-культурном бытии.
Это определение культуры как грани культуры и до-культурности (вне-культурности), как прорыва цивилизованной “привычки”, быта, лада, устроенности; определение культурного космоса из новых кручений хаоса — постоянно и остро ощущал Осип Мандельштам.
Культура есть, по Мандельштаму, только там, где есть эта, постоянно ощущаемая, и заново переходимая, и заново формируемая точка сосредоточения хаоса — в космос. Иначе космос действительно становится украшением; эстетика — стетизмом; красота — красивостью; мысль — рассудочным повторением и накоплением готовых истин. Культура не только там, где (как минимум) две культуры; культура там, где культура больше самой себя на “докультурное, сырое бытие”...
“Втискивать поэтическую речь в “культуру” как в пересказ исторической формации несправедливо потому, что при этом игнорируется сырьевая природа поэзии. Вопреки тому, что принято думать, поэтическая речь бесконечно более сыра, более неотделанна, чем так называемая “разговорная”. С исполнительской культурой она соприкасается только через сырье”. И — даже: в “Божественной комедии” “обнаружилась бесконечная сырость поэтического звучания, внеположного культуре как приличию, всегда не доверяющего ей, оскорбляющего ее своей настороженностью, выплевывающего ее как полоскание, которым прочищено горло...”9.
Поэзия здесь — синоним и усугубление культуры как “мира впервые”. В этом плане до- и вне-культуры (...как канун культуры) и живопись, и скульптура, и музыка, и философия, и нравственность, и истинная теория.
Предполагаю, кстати, что осмысление культуры как “мира впервые” наиболее специфично выражает смысл культуры (искусства, философии, нравственности...) XX века. Об этом я еще скажу в конце этого очерка. Сейчас повторю только, что это обращение идей культуры так же всепоглощающе, как первое и второе определения. И диалогичность культуры, и та сила “самодетерминации”, о которой я скажу ниже, должны — пока мы мыслим в схематизме “мира впервые” — входить в это единственное определение как “аргументы” и “предикаты”.
Однако в данном тексте и первое и третье определения культуры необходимы были не сами по себе, но только как наметки того исходного со-бытия людей, их внутренней “микросоциальности”, “самозамыкания” всех форм общения (1) и того основного пафоса из-обретения мира впервые (3), в свете и на основе которых только и может быть понята деятельность самодетерминации. Может быть понят смысл актуализации бесконечно-возможного бытия в его культурологической всеобщности (XX век).
1 Ср. стихотворение Бориса Пастернака “Урал впервые”, дающее как бы звуковой, ритмический образ “впервые-сотворения” мира.
2 За тот образ культуры, что здесь намечен, я, конечно, несу полную логическую ответственность, но для меня этот образ и понятие есть вывод из тех историко-культурных, культурологических и философских штудий и концепций, которые были развиты в XX веке Шпенглером и Тойнби, Леви-Строссом и Роланом Бартом, Романом Якобсоном и М. М. Бахтиным, Опоязовцами и С. С. Аверинцевым, Л. М. Баткиным и Ю. М. Лотманом, В. В. Ивановым, А. Я. Гуревичем и И. Е. Даниловой и многими другими исследователями. Замечу только, что в концептуальном плане я ближе всего к идеям М. М. Бахтина и (как ни странно такое сближение) — к идеям Опоязовцев. Понимаю, что многие из названных сейчас философов и историков культуры были бы несогласны с моими выводами, с предложенным здесь пониманием.
Но это уже другой вопрос, и это не снимает моей субъективной зависимости от историко-культурного взрыва XX века, когда и историческая наука и философское размышление также сдвигаются к полюсу культуры.
3 Личность я понимаю не как некое наличное состояние (по схеме: “такой-то, X, есть личность, а такой-то, У, не есть личность..”), но как некую регулятивную идею бытия индивида в культуре, как идею обретения, реализации, актуализации своего — всеобщего, единственного, отдельного (см. ниже) — духовного мира. Индивид всегда индивид, но он всегда (в той или иной мере) живет в “горизонте личности”,— и в этой мере он живет в сфере культуры.
4 Снова подчеркну. Ряд фокусирующих фрагментов я — повторно — помещаю в разные части своей книги. Исхожу из того, что в различных контекстах тот же фрагмент получает иной — спирально углубляющийся — смысл.
5 Хотя, конечно, и для такого понимания познание необходимо, но уже как нечто производное, как средство.
6 ...Вступая в общение, определяемое формой произведений культуры: ритмом и звуковыми повторами стиха, — сводами и контрфорсами зданий, — логическими связками и лакунами между различными мысленными мирами...