“Последние вопросы бытия” — вопросы, определяющие сам смысл бытия Эдипа или Прометея, Гамлета или Фауста, Дон-Кихота или — Ивана Карамазова, — есть всегда — в разных предельных формах и смыслах — вопросы, перипетии личной ответственности за судьбу (вечность) этой — моей! — поставленной на кон — культуры как единого целого, — в странном тождестве предельной ответственности и — свободы. И от ответственности этой никуда не уйдешь; “omnia mea mecum porto”; в точках “акме”, или “предсмертной исповеди”, или “романного отстранения” от моей, сжимающейся в “дефис”, жизни, или — искну предположить — насущного для культуры XX века сосредоточения жизни (моей и мира...) в точке абсолютного начала, — во всех этих формах “другие люди”, история духа сосредоточивается во мне, есть мое иное “Я”, есть невозможное определение моего собственного, противопоставленного мне бытия.
Решая последние вопросы бытия, я — своим бытием, как связист — своим телом, — соединяю разные культуры и именно этим даю этим культурам ток жизни, изобретаю их смысл, отталкиваю один смысл от другого в насущности (SOS!) их бытия на грани.
Здесь, на этих страницах, хотим мы или не хотим, определение культуры как феномена самодетерминации (основное содержание этого раздела) снова оборачивается определением культуры как диалога культур, как феномена общения индивидов “в горизонте” общения личностей.
Это и понятно. Два эти смысла культуры необходимо переходят друг в друга, необходимо друг друга взаимообосновывают.
Чуть конкретизируем этот переход.
В Эдипе или Прометее, в Гамлете или в Дон-Кихоте осуществляется, и переживается, и разрешается, и вновь воспроизводится невозможное сопряжение (культурно) различных форм сознания, различных смысловых спектров, разрешаемых только в личностном поступке, — в неделимом акте трансформации культур, их взаимопорождении и взаимоотталкивании, их становлении как онтологически различных миров.
Так, Прометей, или Эдип, или Антигона культурозначимы, как лично воплощенная трагедия перехода (взаимоперехода) от мифа к Логосу, трагедия их взаимоперехода (в обе стороны), трагедия невозможности этого перехода. Это — трагедия со-бытия Зевса (или —космического рока) и — жизни индивида, полностью ответственного за свою судьбу, за судьбу космоса, за преодоление хаоса. Только на перекрестке культуры мифа и культуры логоса, культуры титанов и культуры Зевса, культуры божественного предопределения и культуры человеческой справедливости существует (осознается на горизонте...) личность античности. Герой античного эпоса и античной трагедии —это и есть — воплощенное в индивидуальной судьбе — сопряжение смыслов сакрального и человеческого, во всей дальнейшей неоднозначности каждого из этих смыслов (когда каждое из значений, скажем хаотическое и космическое значение рока, готово отпочковаться и развиться — вновь — в особую культуру). Вообще, культуры — в этом смысле — возникают не исторически, они есть порождение и отстранение особых, онтологически и эстетически значимых, полюсов: для античности — полюсов трагедии в ее внутреннем диалоге. Миф как культура и логос как культура (как полюсы культуры) не предшествуют и не следуют друг другу, они порождены, разъединены, сопряжены в напряжениях трагедийной перипетии. В плане цивилизации здесь, конечно, возможно и необходимо говорить о последовательности; в плане определений культуры здесь — всегда — отношения взаимопорождения (даже — не двух, а многих и многих) культур.
Замечу в скобках, что, на мой взгляд, именно древнегреческая
трагедия является таким порождающим “акме” античной культуры. В трагедии — в ее композиции, в ее хорах, перипетиях, амехании, катарсисе — из единого ядра порождаются и отталкиваются друг от друга миф — как культура; логос, эйдос — как культура;
сопряжение этих заново порожденных полюсов и дает смысл всей внутренней “амбивалентности” (скажем вслед за М. М. Бахтиным, но в несколько ином повороте) античной культуры. Хотя... в чисто историческом смысле — миф предшествовал мифологосу, мифоло-гос — логосу, эпос — рагедии и т. д. и т. п.... Здесь остановимся.
Напряженный сгусток культурологических определений требует все же — хоть немного — фактуры текста и замедленного анализа, не вмещаемых в эти общие формы.
Я уже писал, что детальный анализ текстов (в данном случае “Поэтики” Аристотеля и трагедий Софокла и Эсхила) осуществлен в моей работе “Идея личности — идея исторической поэтики”. В этом плане существенна также статья А. В. Ахутина “Открытие сознания”. Сейчас, хотя бы “петитом”, остановлюсь перед Софокловой “Антигоной”.
На внешний (вне-аристотелевский) взгляд в образе Антигоны и в ее предельной перипетии нет той личной ответственности за судьбы рока, что есть в перипетиях Эдипа. Вся трагедия сводится якобы только к борению родовой правды-справедливости (Антигона) и справедливости полиса, государства (Креонт). Это — не так. Не говорю уже о том, что Креонт вовсе не носитель полисной истины, но ее нарушитель; его личный произвол подменяет Правду города3. Так что в этом плане вся трагическая симметрия нарушена. Истина Креонта слабовата перед истиной Антигоны, просто-напросто неправедна. Но дело даже не в этом. Главное в том, что родовая космическая справедливость Антигоны и — в апории — нависающее над ней родовое возмездие (“дом Лабдакидов...”) сведены в фокус и проведены через абсолютный трагизм и безвыходность индивидуальной ситуации, преображены в абсолютном одиночестве, бытии наедине с собой (см. ту же статью Ярхо). В этом совершенном одиночестве, в котором и боги — не судьи (“Коль ошиблись боги, не меньше пусть они потерпят зла, чем я сейчас терплю от их неправды...”), испытывается только одно: сила личного сопротивления судьбе — в ее двойном смысле, — обнаруживается героическое (не божественное и не человеческое, но вырастающее из их противостояния) со-бытие с самим собой. Конечно, существенно, с какими именно надличностными идеями ты вошел в перипетию. Но катарсис зависит от того, в какой личной необоримости (характер) ты из этих амеханий вышел.
В этом личностном борении возникает и достигает предела собственно аристотелевская перипетия, может быть, в наиболее чистом виде. В сознании Антигоны безвыходно противоборствуют: сострадание к Полинику, преобразившее отвлеченную идею родовой справедливости — в глубоко личную, необоримую страсть, и — отчаянный страх — страх смерти, страх одиночества, страх перед богами, страх божественного — и самых близких людей — осуждения. Мы, включенные в хор, переживаем подлинно трагедийный катарсис-очищение страстей в горизонте (смерти и рождения) героической личности.
Основное противостояние трагедии: не Антигона — Креонт, но Антигона — Исмена. Противостояние Антигоны с Исменой в ней самой. Так же, впрочем, как основное противостояние Креонта — противостояние — в собственном сознании — сил всевластия и сил сострадания, любви, разумения.
Вот несколько — последовательно смонтированных — фрагментов трагедии:
1. ИСМЕНА.
О, дерзкая. Креонту вопреки?
АНТИГОНА.
Он у меня не волен взять мое...
2.АНТИГОНА.
Я пойду одна
Земли насыпать над любимым братом.
ИСМЕНА.
Как за тебя, несчастную, мне страшно!
АНТИГОНА.
Не бойся! За судьбу свою страшись.
……
3. ИСМЕНА.
За безнадежное не стоит браться.
АНТИГОНА.
Оставь меня одну с моим безумством
Снести тот ужас: все не так ужасно,
Как смертью недостойной умереть.
4. ХОР.
Безумных нет. Кому же смерть мила...
АНТИГОНА.
Но если сына матери моей
Оставила бы я непогребенным,
То это было бы прискорбней смерти.
5. КРЕОНТ.
Но помни: слишком непреклонный нрав
Скорей всего сдается. Самый крепкий,
Каленный на огне булат скорее
Бывает переломлен иль разбит...
О себе
не должен много мнить живущий в рабстве…
6.АНТИГОНА.
Один закон Аида для обоих
(для Полиника и Этеокла — В. Б.).
КРЕОНТ.
Честь разная для добрых и для злых,
АНТИГОНА.
Благочестиво ль это в царстве мертвых?
КРЕОНТ.
Не станет другом враг и после смерти.
(И — решающий — от человека — аргумент
АНТИГОНЫ):
Я рождена любить, не ненавидеть...
7. ИСМЕНА.
...Ты, сестра, страдаешь. Я готова
С тобой страданий море переплыть.
АНТИГОНА.
Всю правду знают боги в преисподней,
Но мне не мил, кто любит на словах...
Ты... предпочитаешь жизнь, я — смерть.
...Мы почитали разное разумным...
8. АНТИГОНА.
По какому закону
Не оплакана близкими,
Я к холму погребальному
К небывалой могиле иду?
Горе мне, увы, несчастной!
Ни с живыми, ни с умершими
Не делить мне ныне век!..
И вот меня схватили и ведут,
Безбрачную, без свадебных напевов,
Младенца не кормившую. Одна,
Несчастная, лишенная друзей,
Живая ухожу в обитель мертвых.
ХОР.
Не стихает жестокая буря в душе
Этой девы — бушуют порывы.
Вот отрывок, сочленяющий обе нити (индивидуальное — сакральное) трагедийного клубка:
9. ХОР.
Я вижу: на Лабдаков дом
Беда вослед беде
Издревле рушится. Живых —
Страданья мертвых ждут.
Их вечно губит некий бог4,
Им избавленья нет.
Вот и ныне: лишь свет озарил
Юный отпрыск Эдипова дома,
Вновь его поспешает скосить
Серп богов беспощадный...
Губит его —
И неистовой речи безумье
И заблудившийся дух5.