С другой стороны, в актуальном определении (XX век, sui generis) это — бытие индивида в горизонте постоянного отталкивания к абсолютному началу бытия — к культурному (в искусстве, философии, нравственности, теории...) переживанию, и пониманию, и изображению, и актуализации этого бытия накануне бытия... В данной статье я не думаю развертывать определения современного личностного горизонта, но даю лишь историко-логическое и культурологическое “наведение” на эти определения10.
Сказанное — с соответствующими переформулировками — относится и к регулятивной идее разума (см. ниже).
Перейду (очень вкратце) ко второму полюсу акта самодетерминации. Это:
1 Понятие “регулятивной идеи” дано здесь в смысле, близком к определениям Канта, но совершенно в другом контексте.
2 Поскольку образ такого “в-(о)круге-храма-бытия” (в округе... во круге..) более труден, чем схематизмы трагедийного и романного (см. ниже) остранения жизни индивида, назову — очень разноплановые — произведения, что стали для меня особенно значимы, чтобы войти в образ средневековой поэтики личности. Это: Августин Бл. Исповедь. Монологи. Кн. 1 и 2; Флоренский П. Иконостас;
Данилова И. Е. От средних веков к Возрождению; Сложение художественной системы картины Кватроченто. М., 1975. Ряд книг из истории средневековой архитектуры (названий не привожу, возможно взять любое, достаточно фундаментальное издание); Цветаева А. Сказ о звонаре московском // Москва 1978. № 7;
В образы средневекового бытия вводили меня также: Стихотворения Р. М. Рильке; Мандельштам О. Разговор о Данте. Стихотворения. О поэзии и др.
Более детально анализ средневековой поэтики личности развит, как я уже писал, в моей книге “Идея личности — идея исторической поэтики”. Но поскольку эта работа только еще подготовлена к печати, прямые ссылки на нее невозможны.
3 См.: Ярхо В. Древнегреческая трагедия. К вопросу об исторической специфике // Вопросы литературы. 1974. № 7.
4 Тезис...
5 Антитезис...
6 Софокл. Трагедии. М., 1958. С. 148—158.
7 Поэты лирики Древней Эллады и Рима. М., 1955. С. 50.
8 Тезис...
9 Антитезис...
10 Если только не учитывать, что и сам мой анализ (его формы и его суть) порожден именно в этом (XX век) “горизонте личности”.
Б. Идея философской логики (...моего всеобщего разума)
Смысл этой идеи — стремление индивида к парадоксальной всеобщности (вне-личностности...) моего индивидуального разума (но это — невозможно!), моей логики (но это—противоречие в определении). Как возможно разумно (I) соединить мое и всеобщее? каким образом мой атрибут (мой разум) может обрести статут субъекта? Это —парадокс, как я его понимаю: всеобщая логическая форма, отличная от гегелевского “противоречия” (тождества противоположных атрибутов одного субъекта). Так вот, предполагаю, что в форме регулятивной (направляющей) идеи это стремление к всеобщности моего (особенного) разумения является основой — одной из двух основ —культуры как феномена (акта) самодетерминации.
Конечно, здесь не место входить в специальные тонкости этой основной идеи философской логики. Но, однако, кое-что сказать о двойном философско-логическом парадоксе (мой разум — разум всеобщий, и — только мой, отличный от разума других людей; мой разум — разум самого бытия, и — это разум, предполагающий не-мыслимость внеположного мне бытия) все же необходимо.
Так, спирально, мы снова возвращаемся к философской “грани” (теперь уже — средоточию) культуры.
В этой связи — одно методологическое замечание. В своей работе я не раз повторяю некоторые основные культурологические мотивы. Особенно упорно: определения “исторической поэтики” и “философской логики”. Но каждый раз — в ином повороте, в ином контексте. Впервые — в осмыслении культуры как диалога культур. Второй раз — определяя художественную и философскую грани культуры как особые формы самодетерминации, запечатленные в произведениях, отстраненных от человека и направленных на него. Сейчас, в третий раз, те же определения понимаются уже не как определения неких обособленных форм деятельности, но как определения основных идей, укорененных в сознании, лежащих в основе целостной культурно-формирующей деятельности индивида и вместе с тем — замыкающих точечный акт самодетерминации нашего сознания, мышления, поступка.
В этом последнем контексте философская логика и историческая поэтика личности представлены не “гранями”, но единым (раздвоенным) средоточием нашего разумения, одновременными векторами — во-вне: в создании произведений культуры, и внутрь:
в акте преобразования основ сознания, исходных целей деятельности.
Но, однако, уже в самом схематизме определения “философской логики” есть некоторое отличие от схематизма определений “поэтики личности”. Когда речь идет о философии, то определение особенной грани нашей культуросозидающей деятельности и определение регулятивной идеи “моего — всеобщего — разума” почти заподлицо сливаются друг с другом. Назову три причины. Во-первых, произведения философской мысли не имеют (во всяком случае, внешне) столь резко выраженной технологии отстранения от нашего ума. Здесь нет специально осуществленной игры автора и читателя, нет явно выраженного феномена творческого развертывания пло(т)скостей полотна, или камня, или ритма, или слова — в духовное содержание. Здесь — оба полюса прямо и непосредственно духовны. Во-вторых, в формировании “регулятивной идеи” всеобщего разума “парная” философии грань разумения — “грань теоретического остранения” играет совсем иную роль, чем грань нравственности (в соотношении с поэтикой) в формировании регулятивных идей личности. Если в идее личности грань искусства и грань нравственности сопряжены — обе — в своей позитивной, содержательной силе, то в идеях философской логики “грань теории...” играет лишь роль блокировки воздействий извне, а по содержанию, по коренному своему смыслу, философская “грань” и философско-логическая идея тождественны, хотя и даны в различных поворотах.
В-третьих, если “всеобщность особенного” (идея поэтики личности...) достигается естественно и просто: бесконечным включением новых и новых индивидов и поколений в прочтение данного художественного образа, в воронку данной нравственной перипетии, то “особенность всеобщего” (основных философско-логических систем) раскрывается почти исключительно на предельных высотах духа, или (и) в ключевые, осевые моменты редких исторических замыканий разума на самого себя. В эти моменты (периоды) экстенсивно развернутая деятельность полностью реализует свою самоустремленность и происходит свободное переопределение всеобщих начал сознания, воли, “регулятивных идей личности”...
Не случайно, впрочем, движение на высотах индивидуального духа и исторический поворот сознания обычно совпадают. Философские гении — накануне цивилизационных трансформаций — “собираются” в одно время и место, вступают в реальный живой диалог. Вспомним сто лет одновременно живущих классиков эллинской философской мысли; неоплатонизм кануна средних веков;
“республику ученых” XVII века (Декарт — Спиноза — Лейбниц — Паскаль...); реальное общение классиков немецкой философии. Сова Минервы вылетает не в сумерки, но — перед рассветом, хотя сумерки и рассвет часто совпадают. Можно даже сказать так: где нет исходной философской революции (нет новой идеи разума), там социальная революция оказывается зацикленной и бесплодной.
Постоянное сближение на опасно короткое расстояние и постоянное отталкивание “грани произведения” и — “регулятивной идеи” здесь — в философии — особенно насущны и особенно затруднены.
Замечу только, что в XX веке, когда культура сдвигается в эпицентр вседневного бытия и когда две основные регулятивные идеи все острее — и именно в своем сопряжении — тревожат наше сознание, в этих условиях особое значение приобретает поэтика философского произведения как единого целого, но не как компендиума различных идей и мыслей. В философию (и в ее понимание не-философом) все глубже проникает та игра читателя и автора, та сознательность развертывания и — снова — замыкания целостного космоса (композиции) философских трудов, что столь характерна для поэтики личности, для искусства, в частности. Или, скажу так: такая игра должна глубоко проникнуть в философию, если та хочет реально жить в ключе культуры XX века.
Но детально говорить об этом — в данном контексте — невозможно.
Сейчас я конкретизирую регулятивную идею философской логики только в одном плане: продумаю эту идею не отдельно (как идею поэтики), не обособленно (это завело бы нас в волосо-расщепляющие, но для строго философского разговора необходимые понятийные детали), а исключительно в ключе сопряжения двух регулятивных идей в духовной жизни индивида11. Духовная жизнь индивида и есть, собственно говоря, поле взаимонапряжения этих двух стремлений, интенций, двух форм несовпадения индивида с самим собой: индивид-личносгь; индивид, обладающий всеобщим разумом!
Характеризуя регулятивную идею личности, я подчеркивал, что эта идея включает — мысленно, предположительно, в форме сомнения — в земной срок данной человеческой судьбы все мое прошлое и все мое будущее (то есть прошлое и будущее человечества) — как определения настоящего, как возможность и насущность личной ответственности за... судьбу и историю человечества (Эдип, Гамлет...). И именно в этом плане происходит — в первой регулятивной идее —переработка, преображение сил внешней детерминации в феномены самодетерминации. Ответственность за мой поступок (...за всю мою жизнь, как одно деяние, осуществляемое из какой-то одной точки —“акме”, или “момента исповеди”, или...), такая ответственность совпадает (?) с ответственностью за судьбу человечества. Это —страшно сложный и трудный процесс. Каждый раз — уникальный. Но в моем сознании, в моей совести такое совпадение (осуществляемое в феноменах культуры...) неизбежно и необходимо. Насущно. Свободно. Об этом я только что детально писал.