Не каждый — художник или философ. Но работа сознания каждого человека происходит в стремлении самому обосновать начала своего мышления; в стремлении сосредоточить свою судьбу в мгновение свободных решений... То есть — происходит в сопряжении основных идей “исторической поэтики” и “философской логики”.
Третье.
Логическим основанием (и аналогом) идеи самодетерминации является то необходимое преобразование логических начал нашего мышления, вне которого и без которого самодетерминация индивида — этот внутрикультурный процесс — не может быть достаточно фундаментальной. Условно такое логическое преобразование и взаимообоснование начал мышления мы определяем как “трансдукцию” — в отличие от логических форм “дедукции” и “индукции”, но также в отличие от формально логической процедуры “традукции”...
Так, к примеру, доведение Аристотелем логики “идеальной формы” до идеи “формы форм...” оказалось “трансдукцией” собственно античного мышления в мышление пред-средневековое... Так, доведение Николаем Кузанским средневековой логики “всеобщего субъекта” до идеи “тождества бесконечного минимума и бесконечного максимума” явилось “трансдукцией” средневекового мышления (в его началах) в логику познавательного отношения субъекта и предмета. Перечисление и определение этих решающих—в истории философского разума — “точек трансдукции” можно было бы продолжить. Но сейчас мне хотелось бы только наметить философско-логический смысл “культуры как самодетерминации”.
* * *
Вспомним теперь реальные напряжения XX века (очерк 1).
Введу здесь “врезку” — сжатую, сгущенную памятку, что заключала первый и открывала второй очерки этой части.
“XX век...
...Жизнь в промежутке и в одновременности различных и — каждый! — претендующих на всеобщность смысловых спектров, зачастую бытующих в нашем сознании в неузнаваемом, расхожем виде (в пределе это — античный эстезис и средневековый текст; нововременное “Знание — сила!” и современное — “Сознание есть там, где есть два сознания, дух — там, где есть два духа”; западное — “Cogito ergo sum” и восточное — “Существую действительно, когда — не “Я”...”)...
...Поступок — как риск перерешення заново исторических судеб...
...Каждый предельный смысл моего бытия осознается как ответ на столь же всеобщий и столь же вопрошающий смысл, — вопрос и возглас “SOS!”, обращенный — в моем собственном сознании — к этому иному, единственному смыслу...
...Разум, находящий истину (в физике, в математике, в гуманитарном мышлении) только в сопряжении и взаимообосновании (взаимоотрицании) противоположных форм разумения,—в обращении исторически последовательных, но логически сопряженных философских миров, эстетически замкнутых художественных поэтик...
Элементарность самодействия вместо нововременной неделимости “действия на...”.
...Восприятие эстетического схематизма “прогресса” — “действие третье, те же и...” — как всеобщей формы соотнесения исторических эпох, знаний, умений...
...Общение не через анонимный “продукт”, но через “произведение” становится не обочиной, но — сквозь магический кристалл — средоточием какой-то единой и всепроникающей социальности... .
...Сближение бытийных и бытовых болевых точек нашей жизни. Вышибленность из привычных луз застывшего и неуклонно развивающегося социального бытия: войны, революции, окопы... Выбор своей собственной “малой группы” как свободное решение очень одиноких людей...
...Разрыв, рассечение ранее плотно сросшихся и слежавшихся регуляторов человеческого поведения — разума и воли,— нравственности и поэтики,— души и — духа. Необходимость для индивида самому находить живую воду, соединяющую и сращивающую переломы времени. Или — сознательный отказ от поисков живой воды... Мучительный риск — каждый раз заново, чуть ли не каждый день, в трудном решении — изобретать, “что, и как, и для чего делать”... “почему, зачем и как жить”...
...Научно-техническая революция конца века и неумолимое нарастание того нового социума “всеобщего труда”, социума “свободного времени”, что так насущен теперь во всех сферах деятельности, в общении — сквозь эпохи — одиноких, оторванных от почвы, отъединенных, растущих “корнями вверх” индивидов нашего времени...
Современные разум, душа, сознание с такой же силой тянутся к этим новым феноменам бытия, с какой отталкиваются от них, в ужасе устремляясь в спасительное “бегство от чуда” “самосвободного бытия”.
На этом завершим нашу “врезку” — выдержку из начала этой части.
Пусть теперь читатель снова мысленно совместит эту памятку трагедий и сдвигов в сознании людей XX века с теми определениями культуры как феномена “самодетерминации”, что были развиты только что в третьем очерке. Надеюсь, что совмещение этих двух проекций позволит, во-первых, более внимательно, рефлексивно, сосредоточенно понять повседневные, бытийные напряжения современной жизни как пред-определения социума (Gemeinschaft) культуры; позволит, во-вторых, выйти к логическому определению культуры в ее всеобщности. В ее современном смысле.
* * *
Этот современный смысл культуры, нечленораздельно шумящий в чересполосице нашего сознания накануне XXI века, возможно уловить в наиболее связной и осмысленной форме (пока еще не в запаздывающих философско-логических ядрах, но...) в нравственно-поэтических открытиях начала и середины XX века.
Тема “XX век и бытие в культуре”, проблема самодетерминации нашего сознания в катастрофах и трансформациях XX века, была впервые осознана и творчески остановлена в коренной перипетии, свойственной именно и только человеку нашего времени. —
Суть этой новой нравственной — поэтической — перипетии с особой резкостью и откровенностью выявилась в начале века, в 10— 20-х годах, затемнившись и сместившись к середине столетия. Может быть, резче всего, острее и трагичнее всего выразил (точнее — ощутил...) смысл этой трагедии, этой новой болевой точки свободного — и ответственного — поступка, нового нравственного катарсиса, Александр Блок.
Не буду сейчас приводить цитат; академический тон противопоказан жанру этих размышлений. Сгущенный смысл мучений Блока может быть сформулирован (во всяком случае, я его понимаю) так:
...Нравственный космос вечно возникает из хаоса духовного мира. Обновленное, изначальное рождение космоса из хаотической стихии — только оно дает нравственности (и — поэзии) внутреннюю жизненную силу. Чрезмерное продление, растягивание сроков жизни одного космоса есть его (и — нравственности — поэзии, в нем заключенной) вырождение, уплощение; означает превращение культуры — в цивилизацию, нравственности — в мораль, поэзии — во вторичную выморочную поэтичность.
...В начале XX века, в 1908—1910 годах, наступил момент нового сгущения хаоса в космос, нового рождения нравственности и поэзии. Только вслушиваясь в музыку безначальной стихии, возможно уловить, сгустить, сосредоточить, гармонизировать новую поэзию — новую нравственность —новую культуру.
...Смысл этого нового начала — сопряжение предельно одинокой индивидуальности и артистизма, почти — протеизма2. Возникает новая, столь же безвыходная, как и все прошлые, трагедия духа. Индивид должен, индивиду насущно выиграться, полностью перевоплотиться в иные чужие судьбы и роли (“за всех расплачусь, за всех расплачусь” — Маяковский), но тем самым потерять себя, утратить свою индивидуальность, свою самотождественность. Стать тем пустым местом, которое — если перевернуть известное изречение — свято не бывает. Стать нравственным промежутком.
Но индивиду XX века — с той же насущностью — необходимо отъединиться от всех других (даже самых близких), быть наиболее самобытийным, постоянно сосредоточиваться на своем начале, отталкиваясь к той точке или той грани, где хаос и космос, стихия и гармония непосредственно соприкасаются, просто — событийствуют друг с другом. Где рождается только его (этого индивида) мир, только его уникальное, единственное всеобщее.
Но индивид современности никогда не может оказаться в середке этого “своего мира” (как — относительно уютно — располагался в своем доме человек XVII—XIX веков).
Если исторически в трагедии Гамлета роковое “быть или не быть...” было фиксированным, отрезающим бесконечную детерминацию, началом жизненного, биографического “тире”, то в трагедии современного индивида это начало ничего не начинает, оно замкнуто на самое себя. Современный индивид всегда — и в жизни и в сознании — вынужден балансировать на линии абсолютного начала — одновременно вне и внутри “своего мира”, в постоянном кануне своего бытия — своего небытия. Его бытие всегда только возможно. И только в этой неверной возможности — постоянно.
И то и другое определение жизни современного индивида — и артистизм, игра в “промежуток”, и абсолютная самобытийность — неотвратимы и дополнительны (и смысле Нильса Бора), они образуют исходную нравственную перипетию — на пределе, в “горизонте личности”... — разрешаемую свободным нравственным поступком, свободным даже (и только...) в напряжениях и неотвратимостях XX века.