- Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, - сказал Максимилиан. - А вы знаете, что мои средства ограничены, Валентина, и я, что называется, человек благоразумный. Ну, так вот, я увидел у одного торговца этого ве- ликолепного Медеа, как я его зову. Я справился о цене; мне ответили: че- тыре с половиной тысячи франков; я само собой должен был перестать им восхищаться и ушел, признаюсь, очень огорченный, потому что лошадь смот- рела на меня приветливо, ласкалась ко мне и гарцевала подо мной самым кокетливым и очаровательным образом. тот вечер у меня собрались прия- тели - Шато-Рено, Дебрэ и еще человек пять-шесть повес, которых вы имее- те счастье не знать даже по именам. Вздумали играть в бульот; я никогда не играю в карты, потому что я не так богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это происходило меня в доме, и мне не оставалось ничего другого, как послать за картами.
Когда мы садились играть, приехал граф Монте-Кристо. Он сел к столу, стали играть, и я выиграл - я едва решаюсь вам в этом признаться, Вален- тина, - я выиграл пять тысяч франков. Гости разошлись около полуночи. Я не выдержал, нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от волне- ния, я позвонил, тот, кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за су- масшедшего. Я бросился в конюшню, заглянул в стойло. О, счастье! Меа мирно жевал сено. Я хватаю седло, сам седлаю лошадь, надеваю уздечку. Медеа подчиняется всему этому с полной охотой. Затем, сунув в руки оше- ломленному торговцу четыре с половиной тысячи франков, я возвращаюсь до- мой - вернее, всю ночь езжу взад и вперед по Елисейским Полям. И знаете? В окнах графа горел свет, мне показалось, что я вижу на шторах его тень. Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал, как мне хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог ее купить.
- Милый Максимилиан, - сказала Валентина, - вы, право, слишком большой фантазер... Вы недолго будете меня любить... Человек, который, подобно вам, витает в поэтических грезах, не сможет прозябать в такой монотонной любви, как наша... Но, боже мой, меня зовут... Слышите?
- Валентина, - сказал Максимилиан, - через щелку... ваш самый ма- ленький пальчик... чтоб я мог поцеловать его.
- Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг для друга толькдва голоса, две тони!
- Как хотите, Валентина.
- Вы будете рады, если я исполню ваше желание?
- О, да!
Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец в щелку, а всю руку поверх перегородки Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользну- ла из его рук, и Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть мо- жет, испуганная пережитым ощущением.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I. ГОСПОДИН НУАРТЬЕ ДЕ ВИЛЬФОР
Вот что произошло в доме королевского прокурора после отъезда г-жи Данглар и ее дочери, в то время как происходил переданный нами разговор.
Вильфор в сопровождении жены явился в комнату своего отца; что каса- ется Валентины, то мы знаем, где она находилась.
Поздоровавшись со стариком и отослав Барруа, старого лакея, прослу- жившего у Нуартье больше четверти века, они сели.
Нуартье сидел в большом кресле на колесиках, куда его сажали утром и откуда поднимали вечером; перед нимыло зеркало, в котором отражалась вся комната, так что, Даже не шевелясь, - что, впрочем, было для него невозможно, - он мог видеть, кто к нему входит, кто выходит и что дела- ется вокруг. Неподвижный, как труп, он смотрел вым и умным взглядом на своих детей, церемонное приветствие которых предвещало нечто значи- тельное и необычное.
Зрение и слух были единственными чувствами, которые, подобно двум искрам, еще тлели в этом теле, уже на три четверти готовом для могилы; да и то из этих двух чувств только одно могло свидетельствовать о внут- ренней жизни, еще теплившейся в этом истукане, и взгляд, выражавший эту внутреннюю жизнь, походил ндалекий огонек, который ночью указывает заблудившемуся в пустыне страннику, что где-то есть живое существо, бодрствующее в безмолвии и мраке.
Зато в черных глазах старого Нуартье, с нависшими над ними черными бровями, тогда как его длинные волосы, спадающие до плеч, были совершен- но белы, в этих глазах - как бывает всегда, когда тело уже перестает вам повиноваться, - сосредоточилась вся энергия, вся воля, вся сила, весь разум, некогда оживлявшие его тели дух. Конечно, недоставало жеста ру- ки, звука голоса, движений тела, но этот властный взор заменял все. Гла- за отдавали приказания, глаза благодарили; это был труп, в котором жили глаза; и ничто не могло бытстрашнее подчас, чем мраморное лицо, в верхней половине которого зажигался гнев или светилась радость. Только три человека умели понимать этот язык несчастного паралитика: Вильфор, Валентина и тот старый слуга, о котором мы уже упомянули. Но так как Вильфор видел своего отца только изредка и лишь тогда, когда это было, так сказать, неизбежно, а когдвидел - ничем не старался угодить ему, даже и понимая его, то все счастье старика составляла его внучка. Вален- тина научилась, благодаря самоотверженности, любви и терпению, читать по глазам все мысли Нуартье. На этот немой и никому другому не понятный язык она отвечала своим голом, лицом, всей душой, так что оживленные беседы возникали между молодой девушкой и этой бренной плотью, почти об- ратившейся в прах, которая, однако, еще была человеком огромных знаний, неслыханной проницательности и настолько сильной воли, насколько это возможно для духа, который томился в теле, переставшем ему повиноваться.
Таким образом, Валентине удалось разрешить негкую задачу: понимать мысли старика и передавать ему свои; и благодаря этому умению почти не бывало случая, чтобы в обыденных вещах она не угадывала вполне точно же- лания этой живой души или потребности этого полубесчувственного трупа.
Что касается Барруа, то он, как мы сказали, служил своему хозяину уже двадцать пять лет и так хорошо знал все его привычки, что Нуартье почти не требовалось о чемлибо его просить.
Вильфору не нужна была ничья помощь, чтобы начать с отцом тот стран- ный разговор, для которого он явился. Он сам, как мы уже сказали, отлич- но знал весь словарь старика, и если он так редко с ним беседовал, то это происходило лишь от полного равнодушия. Поэтому он предоставил Ва- лентине спуститься в сад, отослал Барруа и уселся по правую руку от сво- его отца, между тем как г-жа де Вильфор села слева.
- Не удивляйтесь, сударь, - сказал он, - что Валентина не пришла с нами и что я отослал Барруа; предстоящая нам беседа не могла бы вестись в присутвии дочери или лакея. Госпожа де Вильфор и я намерены сообщить вам нечто важное.
Во время этого вступления лицо Нуартье оставалось безучастным, тогда как взгляд Вильфора, казалось, хотел проникнуть в самое сердце старика.
- Мы уверены, госпожа, де Вильфор и я, - продолжал королевский проку- рор своим обычным ледяным тоном, не допускающим каких-либо возражений, - что вы сочувственно встретите это сообщение.
Взгляд старика был по-прежнему неподвижен; он просто слушал.
- Мы выдаем Валентину замуж, - продолжал Вильфор.
Восковая маска не могла бы остаться при этом известии более холодной, чем лицо старика.
- Свадьба состоится через три месяца, - продолжал Вильфор.
Глаза старика были все так же безжизненны.
Тут заговорила г-жа де Вильфор.
- Нам казалось, - поспешила она добавить, - что это известие должно вас заинтересовать; к тому же вы, по-видимому, всегда были привязаны к Валентине; нам остается только назвать вам имя молодого человека, кото- рый ей предназначен. Это одна из лучших партий, на которые Валентина могла бы рассчитывать; тот, кого мы ей предназнаем и чье имя вам, ве- роятно, знакомо, хорошего рода и богат, а его образ жизни и вкусы служат длнее порукой счастья. Речь идет о Франце де Кенель, бароне д'Эпине.
ока его жена произносила эту маленькую речь, Вильфор буквально впил- ся взглядом в лицо старика. Едва г-жа де Вильфор произнесла имя Франца, как в глазах Нуартье, так хорошо знакомых его сыну, что-то дрогнуло, и между его век, раскрывшихся, словно губы, бирающиеся что-то сказать, сверкнула молния.
Королевский прокурор, знавший об открытой вражде, некогда существо- вавшей между его отцом и отцом Франца, понял эту вспышку и это волнение; но он сделал вид, будто ничего нзаметил, и заговорил, продолжая речь своей жены:
- Вы отлично понимаете, сударь, как важно, чтобы Валентина, которой скоро минет девятнадцать лет, была, наконец, пристроена. Тем не менее, обсуждая это, мы не забыли и вас и заранее условились, что муж Валентины согласится если и не жить вместе с нами - и это могло бы стеснить моло- дую чету, - то во всяком случае на то, чтобы выделили вместе с ними;едь Валентина вас очень любит, и вы, по-видимому, отвечаете ей такой же любовью. Таким образом, ваша привычная жизнь ни в чем не изменится, и разница будет только в том, что за вами будут ухаживать двое детей вмес- то одного.
Сверкающие глаза Нуартье налились кровью.
Очевидно, в душе старика происходило что-то ужасное; очевидно, крик боли и гнева, не находя себе выхода, душил его, потому что лицо его по- багровело и губы стали синими.
Вильфор спокойно отворил окно, говоря:
- Здесь очень душно, поэтому господину Нуартье трудно дышать.
Затем он вернулся на место, но остался стоять.
- Этот брак, - прибавила г-жа де Вильфор, - по душе господину д'Эпине и его родным; их, впрочем, толькдвое - дядя и тетка. Его мать умерла при его рождении, а отец был убит в тысяча восемьсот пятнадцатом году, когда ребенку было всего два года, так что он зависит только от себя.
- Загадочное убийство, - сказал Вильфор, - виновники которого оста- лись неизвестны; подозрение витало над многими головами, но ни на кого не пало.
Нуартье сделал такое усилие, что губы его искривились, словно для улыб.
- Впрочем, - продолжал Вильфор, - истинные виновники, те, кто знает, что именно они совершили преступление, те, кого при жизни может постиг- нуть человеческое правосудие, а после смерти правосудие небесное, были бы рады оказаться на нашем мее и иметь возможность предложить свою дочь Францу д'Эпине, чтобы устранить даже тень какого-либо подозрения.