- Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про- должал аббат.
- Какое?
- Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга.
- Все-то вы изучили!.. Все знаете!
- Будем продолжать.
- Да, да.
- Перейдем ко второму вопросу.
- Я слушаю вас.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
- Да, одному молодому человеку, который любил ее.
- Его имя?
- Фернан.
- Имя испанское.
- Он каталанец.
- Считаете ли вы, что он мог написать донос?
- Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
- Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
- Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
- Вы никому их не рассказывали?
- Никому.
- Даже невесте?
- Даже ей.
- Так это Данглар.
- Теперь я в этом уверен.
- Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
- Нет... Да... Вспомнил!
- Что?
- За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари- ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
- Их было только двое?
- Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос- тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под- лецы, подлецы!
- Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
- Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу ать, почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
- Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и зага- дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение оих ваших врагов - это было просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые точные показания.
- Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам.
- Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или следователь?
- Помощник.
- Молодой, старый?
- Молодой, лет двадцати семи.
- Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как он с вами обращался?
- Скорее ласково, нежели строго.
- Вы все ему рассказали?
- Все.
- Обращение его менялось во время допроса?
- На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
- Вашим несчастьем?
- Да.
- И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
- Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего астия.
- Какое именно?
- Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
- Которую? Донос?
- Нет, письмо.
- Вы уверены в этом?
- Это произошло на моих глазах.
- Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить.
- Честное слово, меня бросаев дрожь, - сказал Дантес - неужели мир населен только тиграми и крокилами.
- Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
- Пожалуйста, будем продолжать!
- Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
- Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю ее.
- Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
- Вы думаете?
- Я уверен. К кому бы письмо?
- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло?
- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать будто бы для моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клят- ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на кверте.
- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время рево- люции. А как звали вашего помощника прокурора?
- Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлием.
- Что с вами? - сказал он.
- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
- Вижу.
- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня ясе этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами?
- Да.
- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
- Да.
- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесете имени Нуартье?
- Да.
- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
ли бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и т ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за го- лову.
- Его отец! Его отец! - вскричал он.
- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, чтпрежде ка- залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требован клятвы, проси- тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, олял, - все приш- ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяны потом бросился к подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все это!
И, добравшись до своей камеры, он бролся на постель. Вечером, когда пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска- женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и покляя страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа- риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо- му узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого товища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее вы- ражение, но влазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис- тально.
- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поиск правды, и сожалею о словах, сказанных мною.
- Почему? - спросил Дантес.
- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, - жажду мщения.
Дантес улыбнулся.
- Поговорим о другом, сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал голов. Но, усту- пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббато как с любым собеседником, много перенесшим, много страдавшим, былаоучительна и не- изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях.
Дантес с восторгомовил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предме- тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавате- лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, осщенные фан- тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело- века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило- софских и социальных идей, где он привык парить.
- Наите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, - хотя для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочи- тае уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища, как я, Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить больше о побеге.
Аббат улыбнулся.
- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограниче- нои когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
- В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - фи- лософия.
- А разве нельзя научиться философии?
- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна- ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо.
- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хо- чется поскорее начать, я жажду знания.
- Всему! - отчал аббат.
В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и нео- быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему ус- ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про- заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро- ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы- ков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, поанглийски и по-немецки.
Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому ли, что он, как мы убедись, умел держать данное слово, во вся- ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе- мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Ка- залось, какая-то неотступнаяысль занимала его ум; он то впадал в глу- бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по камере.
Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
- Если бы не часовой!
- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читав- ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту самосохранения, для самозащиты.
- Все равно, я не могу.
- Однако вы думаете об этом?