Тогда дуего омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был человек простой, необразованный; наука не приподняла для него завесу, которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли воссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние го- рода, котые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят перед внутренним взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские кар- тины Мартина [11]. У Дантеса было только короткое прошлое, дачное насто- ящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предс- тояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не мог развлечься, - его предприимчивый ум, который с такой раостью устремил бы свой полет сквозь века, был заключен в тесные пределы, как орел в клет- ку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о сем счастье, разру- шенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой мыслью он бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так выразиться, впи- вался в нее зубами, как вантовском аду безжалостный Уголино грызет че- реп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру, основанную на мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее, как другие теряют ее, дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался.
Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от кото- рых тюремщик пятился в ужасе; он колотился говой о тюремные стены от малейшего беспокойства, причиненного ему кой-нибудь пылинкой, соломин- кой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему пока- зывал, который он держал в своих рух, беспрестанно вспоминался ему; каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене, Текел, Фа- рес" [12] Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей, а не божия кара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не известных ему людей всем казням, какие только могло ибрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми главное, недостаточно продолжительны- ми: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то по крайней мере бесчувствие, похее на покой.
Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе,что смерть - это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому, кто на скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое море, похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец чувствует, как ноги его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоро- нит. Если небо
не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилие
к спасению только еще глубже погружает его в
смерть.
И е же эта нравственная агония не так страшна, как муки, ей пред- шествующие, и как наказание, которое, быть может, последует за нею; в ней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на дне пропасти - небытие. Эдмон нашел утешение в этой мысли; все его горести, все его страдания, вся вереница призраков, которую они вчили за собой, казалось, отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился сту- пить своей легкой стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь спокой- но, на будущую - с ужасом и выбрал то, что казалось ему прибежищем.
- Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я еще был че- ловеком и когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другим людям приказания, которые тотчас же исполнялись, мне случалось видеть, как небо заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю неба возникает буря и, словно исполинский орел, машет крыльями над горизон- том, тогда я чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он тре- петал и колыхался, словно перышко на ладони великана; под грозный грохот валов я смотрел на острые скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть стра- шила меня, и я всеми силами старался отразить ее, и, собрав всю мощь че- ловека и все уменье моряка, я вступал в единоборство с богом!.. Но тогда я был счастлив; тогда возвратиться к жизни значило возвратиться к счастью; та смерть была неведомой смертью, и я не выбирал ее; я не хотел уснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о том, что я, сотворенный по образу и подобию божию, послужу пищей ястребам и чайкам. Иное дело теперь: я лишился всего, что привязывало меня к жизни; теперь смерть улыбается мне, как кормилица, убаюкивающая младенца; те- перь я умираю добровольно, засыпаю усталый и разбитый, как засыпал после приступов отчаянии бешенства, когда делал по три тысячи кругов в этом подземелье - тридцать тысяч шагов, около десяти лье!
Когда эта мысль запала в душу Даеса, он стал кротче, веселее; легче мирился с жесткой постелью и черным хлебом; ел мало, не спал вовсе и на- ходил сносной эту жизнь, которую любую минуту мог с себя сбросить, как сбрасывают изношенное платье.
Было два способа умереть; один был весьма прост: привязать носовойлаток к решетке окна и повеситься; другой состоял в том, чтобы только делать вид, что ешь, и умереть с голоду. К первому способу Дантес чувствовал отвращение; он был воспитан в ненависти к пиратам, котор вешают на мачте; поэтому петля казалась ему позорной казнью, и он отрг ее. Он решился на второе средство и в тот же день начал приводить о в исполнение.
Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около четырех лет. К концу второго года Дантес перестал делать отметки на стене и опять, как до посещения инспектора, потерял счет дням.
Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он тщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от своего намерения, дал себе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или ужин, - решил он, - я стану бросать пищу за окно; будут думать, что я все съел".
Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через которое он видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пу, сначала весело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание о клятве давало ему силу для страшного замысла. Эту самую пищу, которая прежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал ему заманчивой на вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках та- релку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу и кусок черного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинктивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх над его решимостью. Тогда тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь отчаян- ной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шес- ти лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше то- го, что он прожил.а этот бесконечный срок любые события могли сорвать тюремные двери, оломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогда он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказы- вал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных гла- зах, собирал в свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно га- сил он в себе искры жизни, и настал день, когда у негоне хватило сил встать в бросить ужин в окно.
На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик решил, что он тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть.
Так прошел день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутное оцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь в желудке почти прошла, жажда перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился рой блестящих точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами - это была заря той неведомой страны, которую называют смертью.
Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у ко- торой стояла его койка.
Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что мало-помалу Эдмопривык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потому ли, что его чувства были обострены голодом, или потому, что шум был громче обычного, или, наконец, потому, что в последние мгновения жизни все приобретает значимость, Эдмон поднял голову и прислушался.
То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо огром- ным когтем, либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием.
Мысль, никогда не покидающая заключенных, - свобода! - мгновенно пронзила затуманенный мозг Дантеса.
Этот звук донесся до него в ту самую минуту, когда все звуки должны были навсегда умолкнуть для него, он невольно подумал, что бог, нако- нец, сжалился над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остано- вить его у края могилы, в которой он уже стоял одной ногой. Как знать, может быть, кто-нибудь из его друзей, кто-нибудь из тех дорогих его сердцу, о которых он думал до изнеможениясейчас печется о нем и пыта- ется уменьшить разделяющее их расстояние.
Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, ре- ющий на пороге смерти.
Но Эдмон все же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось часа три Потом Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего все стихло.
Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон мысленно принимал участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким; и вдруг вошел тюремщик.
Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня он ничего не ел; за это время он ни разу не заговаривал с тюремщиком, не отвечал, когда тот спрашивал, чем он болен, и отворачивался к стене, когда тот смотрел на него слишком пристально. Но теперь все измелось: тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разру- шить последний проблеск смутной надежды, одна мысль о которой оживила умирающего Дантеса.
Тюмщик принес завтрак.
Дантес приподнялся на постели и, возвысив гол, начал говорить о чем попало - о дурной пище, о сырости, он роптал бранился, чтобы иметь предлог кричать во все горло, к великой досаде тюремщика, который только что выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К счастью, он решил, что Дантес бредит, поставил, как всегда, завтрак на хромоногий стол и вышел. Эдмон вздохнул свобод и с радостью принялся слушать.
Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая слу- ха.