Али поклонился и вышел.
- Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.
- Условились.
Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.
- Идемте, - сказал Монте-Кристо.
Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французских горничных под командой Мирто.
Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза: в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сила па диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнезшко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков. Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна.
Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой - с улыбй дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.
Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого предс- тавления.
- Кого ты привел ко мне? - по-гречески спросила девушка у Монте-Крис- то. - Брата, друга, просто знакомого или врага?
- Друга, - ответина том же языке Монте-Кристо.
- Как его зовут?
- Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук раз- бойников.
- На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
Монте-Кристо обернулся к Альберу.
- Вы знаете современный греческий язык? - спросил он его.
- Увы, даже и древнегреческого не знаю, дорогой граф, - сказал Альбер. - Никогда еще у Гомера и Платонае было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушго ученика, как я.
- В таком случае, - заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, - я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
Монте-Кристсекунду подумал.
- Ты будешь говорить по-итальянски, - сказал он.
Затем обратился к Альберу:
- Досадно, что вы по знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется гово- рить с вами по-итальянски, из-за этого , быть может, получите ложное представление о ней.
Он сделал знак Гайде.
- Добро пожаловать, друг, пришедш вместе с моим господином и пове- лителем, - сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем неж- ным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. - Али, кофе и трубки!
И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али уда- лился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низ- кому столик на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальн альбомы.
Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещенход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложинубиец.
- Берите, берите, - сказал Монте-Кристо, - Гайде почти так же цивили- зованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак - это благовоние, вы же знае- те.
Али удалился.
Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же постав- лена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пьцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-ни- будь, что очень любит.
В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и пос- тавили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
- Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, - сказал поитальянски Альбер, - простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего; пере- до мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, ни- когда видал, по о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа! Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики тор- говц лимонадом... Ах, синьора, почему я не умою говорить по-гречески!
Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, - это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
- Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговари- вать, - спокойно отвечала Гайде. - И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится.
- О чем мне можно говорить? - шепотом спросил Альбер графа.
- Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
- Ну, не стоило бы искать общества гречаи, чтобы говорить с ней о том, о чем можно говорить с парижанкой, - сказал Альбер. - Разрешите мне поговорить с ней о Востоке.
- Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
Альбер обратился к Гайде:
- В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
- Мне было тогда пять лет, ответила Гайде.
- И вы помните свою родину?
- Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то ви- дела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, по духовное помнит всегда.
- А с какого времени вы себя помните?
- Я едва умела ходить; моя мать Василики - имя Василики означает царственная, - прибавила девушка, подымая голову, - моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые моны, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы го- вили: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу..." [58] Когда коше- лек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали мо- настырскому игумену, а он распределял их между заключенными.
- А сколько вам было тогда лет?
- Три года, - сказала Гайде.
- И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраа?
- Все.
- Граф, - сказал шепотом Альбер, - разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрас- ных уст.
Монте-Кристо обернулся к Где и, подняв бровь, чтобы обратить ее особое внимание на то, что ей скажет, произнес по-гречески:
- Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.
Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.
- Что вы ей сказали? - шепотом спросил Морсер.
- Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас.
- Итак, - сказал Альбер, - ваше первое воспоминание - о том, как вы собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?
- Следующее? Я вижу себя под сенью сикомо на берегу озера; его дро- жащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к само- му старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать ле- жит у его ног, а я, маленькая, играю бей бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана аазами. Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: "Убейте его" или "Я его прощаю!"
- Как странно, - сказал Альбер, - слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говоритьебе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция?
- Я нахожу, что это прекрасная страна, - сказала Гайде, - но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от то- го, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
- Вы так молоды, синьора, - сказал Альбер, невольно отдавая дань пош- лости, - когдае вы успели страдать?
Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуло- вимый знак, шепнул по гречески:
- Расскажи.
- Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспомина- ния, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные споминания моей юности полны печали.
- Говорите, говорите, синьора! - сказал Альбер. - Поверьте, для меня невыразимое счастье слушать вас.
Гайде печально улыбнулась.
- Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? - спросила она.
- Умоляю вас об этом.
- Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с по- душек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она плачет.
Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.
"Молчи, дитя", - сказала она.
Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, кап- ризная, как все дети, продолжала плакатьно на этот раз в голосе моей бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
Она быстро несла меня.
Тут я увидела, что мы спускаемся по ирокой лестнице; впереди нас шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украше- ния, драгоценности, кошельки золотом.
Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете тех пор, как Греция снова стала независимой страной.
- Поверьте мне, - продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном воспоминании, - было что-то зловещее в этой длинной веренице рабови служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, - по крайней мере мне они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем просну- лась.