Если бы твоему отцу, в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу, или мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому не прикасался уже три дня, кто-нибудь сказал: "Живите! Настанет день, когда вы будете счастливы и благословите жизнь", - откуда бы ни исходил этот голос, мы бы встретилиго с улыбкой сомнения, с тоской неверия. А между тем сколько раз, целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько раз я сам...
- Но вы потеряли только свободу, - воскликнул Моррель, прерывая его, - мой отец потерял только богатство; а я потерял Валентину!
- Посмотри на меня, Максимилиан, - сказал МонтеКристо с той торжест- венностью, которая подчас делала его столь величавым и убедительным. - У меня нет ни слез на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло; а ведь я вижу, что ты страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю, как родного сына. Разве это не говорит тебе,то страдание - как жизнь: впе- реди всегда ждет неведомое. Я прошу тебя, и я приказываю тебе жить, ибо я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь мя за то, что я сохранил тебе жизнь.
- Боже мой, - воскликнул молодой человек, - зачем вы это говорите, граф? Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили?
- Дитя! - ответил граф.
- Не любили страстно, я хочу сказать, - продолжал Моррель. - Поймите, я с юных лет солдат; я дожил до двадцати девятиет, не любя, потому что те чувства, которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот в двадцать девять лет я увидел Валентину; почти два года я ее люблю, два года я читал в этом раскрытом для меня, как книга, сеце, начертанные рукой самого бога, совершенства девушки и женщины.
Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведо- мым счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным для этого мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины для меня на земле остается только отчаяние и скорбь.
- Я вам сказал: надейтесь, - повторил граф.
- Берегитесь, повторяю вам, - сказал Моррель, - вы стараетесь меня убедить, а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что я стану ду- мать, что увижусь с Валентиной.
Граф улыбнулся.
-ой друг, мой отец! - воскликнул Моррель в исступлении. - Береги- тесь, повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает; бе- регитесь значения ваших слов, глаза мои оживают и сердце воскресает; бе- регитесь, ибо я готов поверить в сверхъестествное!
Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить камень от могилы дочери Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне знак идти; берегитесь, я готов повиноваться.
- Надейся, друг мой, - повторил граф.
- Нет, - воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в про- пасть отчаяния, - вы играете мной, вы поступаете, как доая мать, вер- нее - как мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаиет больного ребенка, потому что его крик ей докучает.
Нет, я был неправ, когда говорил, чтобы вы остерегались; не бойтесь, я так запрячу ое горе в глубине сердца, я сделаю его таким далеким, таким тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте, мой друг, прощай.
- Напротив, Максимилиан, - сказал граф, - с нынешнего дня ты будешь жить подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не будет во Франции.
- И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся?
- Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить.
- Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В постигшем меня несчастье вы видите толо заурядное горе, и вы надеетесь меня уте- шить заурядным средством - путешествием.
И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой.
- Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? - отвечал Монте-Кристо. - Я ве- рю в свои обещания, дай мне попытаться.
- Вы только затягиваете мою агонию.
- Итак, малодушный, - сказал граф, - у тебя не хватает силы подарить твоему другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку?
Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо?
Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны?
У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал, что вера движет горами!
Жди же чуда, на которое я надеюсь, или...
- Или... - повторил Моррель.
- Или, - берегись, Моррель, - я назову тебя неблагодарным.
- Сжальтесь надо мной!
- Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если я не исцелю тебя через месяц, день в день, час в час, - запомни мои слова: я сам поставлю тебя перед этими заряженными пистолетами или перед чашей яда, самого верного яда Италии, более верного и быстрого, поверь мне, чем тот, который убил Валентину.
- Вы обещаете?
- Да, ибо я человек, ибо тоже хотел умереть, и часто, даже когда несчастье уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна.
- Так это верно, вы мне обещаете, граф? - воскликнул Максимилиан в упоении.
- Я не обещаю, я клянусь, - сказал Монте-Кристо, подымая руку.
- Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите мне право располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не назо- вете меня неблагодарным?
- Через месяц, день в день Максимилиан; чер месяц, час в час, и число это священно, - не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сен- тября. Сегодня десять лет, как я спас твоего отца, который хотел уме- реть.
Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился, словно понимая, что достоин такогпоклонения.
- Через месяц, - продолжал Монте-Кристо, - ты найдешь на столе, за которым мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть; но взамен ты обещаешь мне ждать до этого дня и жить?
- Я тоже клянусь! - воскликнул Моррель.
Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял.
- Отныне ты будешь жить у меня, - сказал он, - ты займешь комнаты Гайде: по крайней мере сын заменит мне мою дочь.
- А г же Гайде? - спросил Моррель.
- Она уехала сегодня ночью.
- Онаокинула вас?
- Нет, она ждет меня... Будь же готов переехать ко мне на Елисейские Поля и дай мне выйти отсюда так, чтобы меня никто не видел.
Максилиан склонил голову, послушный, как дитя, или как апостол.
IX. ДЕЛЕЖ
В доме на улице Сен-Жормен-де-Пре. который Альбер де Морсер ыбрал для своей матери и для себя, весь второй этаж, представляющий сой от- дельную небольшую квартиру, был сдан весьма таинственной личности.
Это был мужчина, лица которого даже швейцар ни разу не мог разгля- деть, когда тот входил или выходил: зимой он прятал подбородок в красный шейный платок, какие носят кучера из богатых домов, ожидающие своих гос- под у театрального подъезда, а летом сморкался как раз в ту минуту, ког- да проходил мимо швейцарской. Надо сказать, что, вопреки обыкновению, за этим жильцом никто не подглядывал: слух, будто под этим инкогнито скры- вается весьма высокопоставленная особа с большими связями, заставлял уважать его тайну.
Являлся он обыкновенно в одно и то же время, изредка немного раньше или позже; но почти всегда, зимой и летом, он приходил в свою квартиру около четырех часов, и никогда в ней не ночевал.
Зимой, в половине четвертого, молчаливая служанка, смотревшая за квартирой, топила камин; летом, в половине четвертого, та же служанка подавала мороженое.
В четыре часа, как мы уже сказали, являлсяаинственный жилец.
Через двадцать минут к дому подъезжала карета; из нее выходила женщи- на в черном или в темно-синем, с опущенной на лицо густой вуалью, прос- кальзывала, как тень, мимо швейцарской и легкими, неслышными шагами по- дымалась по лестнице.
Ни разу не случилось, чтобы кто-нибудь спросил ее, куда она идет.
Таким образом, ее лицо, так же как и лицо незнакомца, было неизвестно обоим привратникам, этим примерным стражам, быть может, единственным в огромном братстве столичных швейцаров, которые были способны на такую скромность.
азумеется, она подымалась не выше второго этажа. Она негромко стуча- ла условным стуком; дверь отворялась, затем отно закрывалась, - и все.
При выходе из дома - тот же маневр, что и при входе. Незнакомка выхо- дила первая, все так же под вуалью, и садилась в карету, которая исчеза- ла то в одном конце улицы, то в другом; спустя двадцать минут выходил незнакомец, зарывшись в шарф или прикрыв лицо платком, и гоже исчезал.
На другой день после визита Монте-Кристо к Данглару и похорон Вален- тины таинственныйилец пришел ИР в четыре часа, как всегда, а около де- сяти часов утра.
Почти тотчас же, без обычного перерыва, подъехала наемная карета, и дама под вуалью быстро поднялась по лестнице.
Дверь открылась и сно закрылась.
Но раньше чем дверь успела закрыться, дама воскликнула:
- Люсьен, друг мой!
Таким образом швейцар, поневоле услыхав это восклицание, впервые уз- нал, что его жильца зовут Люсьеном; но так как это был примерный швей- цар, тон дал себе слово не говорить этого даже своей жене.
- Что случилось, дорогая? - спросил тот, чье имя выдали смятение и поспешность дамы под вуалью. - Говорите скорее.
- Могу я положиться на вас?
- Конечно, вы же знте. Но что случилось? Ваша записка повергла меня в полное недоумение. Такая поспешность, неровный почерк... Успокойте же меня или уж испугайте совсем!
- Случилось вот что! - сказала дама, устремив на Люсьена испытующий взгляд. - Данглар сегодня ночью уехал.
- Уех? Данглар уехал? Куда?
- Не знаю.
- Как! Не знаете? Так он уехасовсем?
- Очевидно. В десять часов вечера он поехал на своих лошадях к Шаран- тонской заставе; там его ждала почтовая карета; он сел в нее со своим лакеем и сказал нашему кучеру, что едет в Фонтенбло.
- Ну, так что же. А вы говорите...
- Подождите, мой друг. Он оавил мне письмо.
- Письмо?
- Да. Прочтите.
И баронесса протянула Добрэ распечатанное письмо.
Прежде чем начать читать, Дебрэ немного подумал, словно старался от- гадать, что окажется в письме, или, вернее, словно хотел, что бы в нем ни оказалось, заранее принять решение.
Через несколько секунд он, по-видимому, на чем-то остановился и начал читать.
Вот что было в этом письме, приведшем г-жу Данглав такое смятение: