- Да.
- А где живет этотельможа?
- На море.
- Откуда он?
- Не знаю.
- Видали вы е когда-нибудь?
- Случалось.
- Каков он собой?
- Ваша милость, сами увидите.
- А где он меня примет?
- Надо думать, в том самом подземном дворце, о котором говорил вам Гаэтано.
- И вы никогда не пытались проникнуть в этот заколдованный замок?
- Еще бы, ваша милость, - отвечал матрос, - и даже не раз; но все бы- ло напрасно; мы обыскала всю пещеру и нигде не нашли даже самого узенького хода. К тому же, говорят, дверь отпирается не ключом, а вол- шебным словом.
- Положительно, - прошептал Франц, - я попал в сказку из "сячи и одной ночи".
- Его милость ждет вас, - произнес за его спиной голос, в котором он узнал голос часового.
Его сопровождали два матроса из экипажа яхты.
Франц вместо ответа вынул из кармана носовой плок и подал его часо- вому.
Ему молча завязали глаза и весьма тщательно, - они явно опасались ка- кого-нибудь обмана с его стороны; после этого ему предложили поклясться, что он в коем случае не будет пытаться снять повязку.
Франц поклялся.
Тогда матросы взяли его под руки и повели, а часовой пошел вперед.
Шагов через тридцать, по соблазнительному запаху козленка, он дога- далсячто его ведут мимо бивака, потом его провели еще шагов пятьдесят, по-видимому в том направлении, в котором Гаэтано запретили идти; теперь этот запрет стал ему понятен. Вскоре, по изменившемуся воздуху, Франц понял, что вошел в подземелье. После нескольких секунд ходьбы он услышал легкий треск, и на него повеяло благоухающим теом; наконец, он по- чувствовал, что ноги его ступают по пышному мягкому ковру; проводники выпустили его руки. Настала тишина, и чей-то голос произнес на безуко- ризненном французском языке, хоть и с иностранным выговором:
- Милости прошу, теперь вы можете снять повязку.
Разумеется, Франц не заставил просить себя дважды; он снял платок и увиделеред собою человека лет сорока, в тунисском костюме, то есть в красй шапочке с голубой шелковой кисточкой, в черной суконной, сплошь расшитой золотом куртке, в широких ярко-красных шароварах, такого же цвета гетрах, расшитых, к и куртка, золотом, и в желтых туфлях; поясом ему служила богатая кашемировая шаль, за которую был заткнут маленький кривой кинжал.
Несмоя на мертвенную бледность лицо его поражало красотой; глаза были живые и пронзительные; прямая линия носа, почти сливающаяся со лбом, напоминала о чистоте греческого типа; а зубы, белые, как жемчуг, в обрамлении черных, как смоль, усов, ослепительно сверкали.
Но бледность этого лица была неестественна; словно этот человек дол- гие годы провел в могиле, и краски жизни ужне могли вернуться к нему.
Он был не очень высок ростом, но хорошо сложен, и, как у всех южан, руки и ноги у него были маленькие.
Но что больше всего поразило Франца, принявшего рассказ Гаэтано за басню, так это роскошь обстановки.
Вся комната была обтянута алым турецким шелком, затканны золотыми цветами. В углублении стоял широкий диван, над которым бы развешано арабское оружие в золотых ножнах, с рукоятями, усыпанным драгоценными камнями: с потолка спускалась изящная лампа венецианско стекла, а ноги утопали по щиколотку в турецком ковре; дверь, через которую вошел Франц, закрывали занавеси, так же как и вторую дверь, которая вела в соседнюю комнату, по-видимому, ярко освещенную.
Хозяин не мал Францу дивиться, но сам отвечал осмотром на осмотр и не спускал с него глаз.
- Милостивый государь, - сказал он наконец, - прошу прости меня за предосторожности, с которыми вас ввели ко мне; но этот остр по большей части безлюден, и, если бы кто-нибудь проник в тайну моего обиталища, я, по всей вероятности, при возвращении нашел бы мое жилье вовольно пла- чевном состоянии, а это было бы мне чрезвычайно досадно не потому, что я горевал бы о понесенном уроне, а потому, что лишился бы возможности по своему желанию едаваться уединению. А теперь я постараюсь загладить эту маленькую неприятность, предложив вам то, что вы едва рассчитыва- ли здесь найти, - сносный ужин и удобную постель.
- Помилуйте, - сказал Франц, - к чему извинения?
Всем известно, что людям, переступающим порог волшебных замков, завя- зывают глаза; вспомните Рая в "Гугенотах"; и, право, я не могу пожало- ваться: все, что вы мне казываете, поистине стоит чудес "Тысячи и од- ной ночи".
- Увы! Я скажу вам, как Лукулл: если бы я знал, что вы сделаете мне честь посетить меня, я приготовился бы к этому. Но как ни скромен мой приют, он в вашем распоряжении; как ни плох мой ужин, я вас прошу его отведать. Али, кушать подано?
В тот же миг занавеси на дверях раздвинулись и нубиец, черный, как эбеновое дерево, одетый в строгую белую тунику, знаком пригласил хозяина в столовую.
- Не знаю, согласитесь ли вы со мной, - сказал незнакомец Францу, - но для меня нет ничего несноснее, как часами сидеть за столом друг про- тив друга и не знать, как величать своего собеседника. Прошу заметит что, уважая права гостеприимства, я не спрашиваю вас ни о вашем ими, ни о звании, я только хотел бы знать, как вам угодно, чтобы я к ва об- ращался. Чтобы со своей стороны не стеснять вас, я вам скажу, что меня обыкновенно называют Синдбад-Мореход.
- А мне, - отвечал Франц, - чтобы быть в положении Аладдина, не хва- тает только его знаменитой лампы, и потому я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы называться сегодня Аладинном. Таким образом мы останемся в царстве Востока, куда, по-видимому, меня перенесли чары какого-то добро- го духа.
- Итак, любезный Аладдин, - сказал таинственный хозяин, - вы слышали, что ужин подан. Поэтому прошу вас пройти в столовую; ваш покорнейший слуга пойдет вперед, чтобы показать вам дорогу.
И Синдбад, приподняв занавес, пошел впереди своего гостя.
Восхищение Франца все росло: ужин был сервирован с изысканной рос- кошью. Убедившись в этом важном обстоятельстве, он начал осматриваться. Столовая была не менее великолепна, чем гостиная, которую он только что покинул; она была вся из мрамора, с ценнейшими античными барельефами; в обоих концах продолговатой залы стояли прекрасные статуи с корзинами на головах. В корзинах пирамидами лежали самые редкостные плоды: сицилийс- кие ананасы, малагские гранаты, балеарскио апельсины, французские перси- ки и тунисские финики.
Ужин состоял из жареного фазана, окруженного корсиканскими дроздами, заливного кабаньего окорока, жареного козленка под соусом тартар, вели- колепного тюрбо и гигаптского лангуста. Между большими блюдами стояли тарелки с закусками. Блюда были серебряные, тарелки из японского фарфо- ра.
Франц протирал глаза, - ему казалось, что все это сон.
Али прислуживал один и отлично справлялся со своими обязанностями. Гость с похвалой отозлся о нем.
- Да, - отвечал хозяин, со светской непринужденностью угощая Франца, - бедняга мне очень предан и очень старателен. Он помнит, что я спас ему жизнь, а так как он, по-видимому, дорожил своей головой, то он благода- рен мне за то, что я ее сохранил ему.
Али подошел к своему хозяину, взял егоуку и поцеловал.
- Не будет ли нескромностью с моей стороны, - скал Франц, - если я спрошу, при каких обстоятельствах вы совершили это доброе дело?
- Это очень просто, - отвечал хозяин. - По-видимому, этот плут прогу- ливался около сераля тунисского бея ближе, чем это позвотельно черно- кожему; ввиду чего бей приказал отрезать ему язык, руку и голову: в пер- вый день -зык, во второй - руку, а в третий - голову. Мне всегда хоте- лось иметь немого слугу; я подождал, пока ему отрезали язык, и предложил бою променять его на чудесное двуствольное ружье, которое накануне, как мне показалось, очень поправилось его высочеству. Он колебался: так хо- телось ему покончить с этим несчастным. Но я прибавил к ружью английский охотничий нож, которым я перерубил ятаган его высочества; тогда бей сог- ласился оставить бедняге руку и голову, по с тем условием, чтобы его но- ги больше не было в Тунисе. Напутствие было излишне. Чуть только этот басурман издали увидит берега Африки,ак он тотчас же забирается в са- мую глубину трюма, и его не выманить оттуда до тех пор, пока третья часть света не скроется из виду.
ранц задумался, по зная, как истолковать жестокое добродушие, с ко- рым хозяин рассказал ему это происшествие.
- Значит, подобно благодному моряку, имя которого вы носите, - ска- зал он, чтобы переменитьазговор, - вы проводите жизнь в путешествиях?
- Да. Это обет, который я дал в те времена, когда отнюдь не думал, что буду когда-нибудь иметь возможность выполнить его, - отвечал, улыба- ясь, незнакомец. - Я дал еще несколько обетов и надеюсь в свое время вы- полнить их тоже.
Хотя Синдбад произнес эти слова с величайшим хладнокровием, в его глазах мелькнуло выражение жестокой ненавии.
- Вы, должно быть, много страдали? - спросил Франц.
Синдбад вздрогнул и пристально посмотрел на нею.
- Что вас навело на такую мысль? - спросил он.
- Все, - отвечал Франц, - ваш голос, взгляд, ваша бледность, самая жизнь, которую вы ведете.
- Я? Я веду самую счастливую жизнь, какая только может быть на земле, - жизнь паши. Я владыка мира; если мне понравится какое-нибудь место, я там остаюсь; если соскучусь, уезжаю; я свободен, как птица;у меня крылья, как у нее; люди, которые меня окружают, повинуются мне по перво- му знаку. Иногда я развлекаюсь тем, что издеваюсь над людскимравосуди- ем, похищая у него разбойника, которого оно ищет, или преступника, кото- рого оно преследует. А кроме того, у меня есть собственное правосудие, всех инстанций, без отсрочек и апелляций, которое осуждает и оправдывает и в которое никто не вмешивается. Если бы вы вкусили моей жизни, то не захотели бы иной и никогда не возвратились бы в мир, разве олько ради какого-нибудь сокровенного замысла.
- Мщения, например! - сказал Франц.
Незнакомец бросил на Франца один из тех взглядов, которые проникают до самого дна ума и сердца.
- Почему именно мщения? спросил он.
- Потому что, - возразил Франц, - вы кажетесь мне человеком, который подвергается гонению общества и готовится свести с ним какие-то страшные счеты.